- У меня есть авто, - сдавленно проговорил М.

Но человек в кителе его не услышал или не хотел слышать, он осторожно спускался со сцены в зал, неслышно шел по проходу партера, потом пожал руку режиссеру:

- Так что работайте-работайте. Мы вас поддержим. Если случится какая-нибудь неразбериха, звоните. - И удалился вместе с военным моряком, который печатал шаг и ел глазами спину, забронированную в сукно мышиного цвета.

- Не может быть, не может быть! - твердила моя жена О. Александрова и прятала гуттаперчевое лицо в руках.

- Прекрати мять лицо, - не выдержал я.

- Не может быть.

- У нас все может быть.

- Но почему? Почему?

- Ты меня спрашиваешь? - удивился я. - Статья 102. Умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах.

- А мне сказали... в состоянии сильного душевного волнения... до пяти лет.

- Мало ли что нам говорят.

- Он же не виноват, то есть виноват, но... Боже ж ты мой! Кажется, я дура!.. Подожди, у нас же суд - самый гуманный?

- Вот поэтому его и стрельнут, чтоб не мучился, - позволил себе пошутить. - Казнь, моя родная, рассчитана только на устрашение нас, живых.

- И ничего нельзя сделать?

- Не знаю, - ответил я. - Кулешов имеет право подать прошение о помиловании. Ходатайство, как сказал судья.

- Он подал?

- Откуда я знаю?

- Вместо того чтобы заливать глаза...

- А что остается делать, милая?

- Надо!.. надо бороться!

- С кем? С этим государственным монстром?

- И все-таки! - посмотрела на меня О. Александрова.

- Вот за это я тебя и люблю, - поцеловал в щеку. - За твое безумие. И, прости, веру. - И взялся за телефон.

М. сидел за режиссерским столиком и смотрел перед собой. В меркнувшем свете софитов проявилась фигура человека в кожаной куртке и галифе. М., вглядываясь, неуверенно спросил:

- Величко?.. Комиссар? Ты?

- Я.

- Ты там... пропал... Я пытался навести справки.

- Зачем, друже? Не можно это делать.

- Ты меня спас, Величко. Помнишь? На юге.

- Помятаю. Тебя хотели стрельнуть... мои хлопцы... Как контру.

- А тебя уже нет среди нас?

- Ты ж меня помятаешь?

- Я тебя хочу спросить...

- Меня стрельнули... как контру... Мои хлопцы... Хотя они были уже не мои хлопцы.

- Но почему? Почему, комиссар? Свои - своих?

- Меня командировали на юг. А там был голод. Дороги, степи, всякие железные пути в костях... хотели бежать от голода... Куда? А у нас приказ не пускать! Стрелять!.. И стреляли, и кидали с поездов, чтобы помирали на родной стороне. А они одного хотели - жрать. Ты знаешь, странная, однако, у человека случается охота - жрать. Это не понять, если сам сытый. Они жрали, обгладывали деревья, траву жрали, собак, кошек; а бывало - заничтожали своих ребятят и варили похлебку с них... Ты ж никогда похлебку из мяса человечинки... Говорят, добрая сладкая похлебка...

- Замолчи, Величко! - закричал М., умирая. - Замолчи, ради Бога!

- Когда вернулся - доложил. Догадка была у меня: ОН голодом пожелал вогнать селянского мужика в колхоз, в счастливую жизнь. Это был ЕГО план.

- Величко-Величко!.. Восемь миллионов?!

- Ты знаешь?

- Знаю! - Метнулся на сцену. - "Приезжайте к нам, дорогие товарищи правительство, отдохнуть. Мы вам и по шесть кило прибавим!.." Свет!.. Дайте свет!.. Гляди, Величко! Какой райский уголок!.. А? Нравится?

- Что это такое? - Комиссар ходил по сцене, смотрел; взял яблоко из корзины, куснул. - Тьфу ты! Вата?!

- Вата, Величко, вата! Бутафор-р-рия!.. Хотел в чужую шкуру залезть. А не получается. Нет искренности. Ты понимаешь? А какая искренность, когда у меня перепуганная душа?

- Не казни себя. И без тебя - тебя...

- И что мне делать, Величко? Что?

- Уезжай. Пока есть такая возможность. Через месяц ее, может, и не будет.

- Куда? Это же мой Театр! Мой Театр?

- Это не твой театр, друже. Это ЕГО театр. Бог должен быть один.

- Я тебя не понимаю!

- Ты бог в театре, ОН - в стране. У НЕГО - миллионы, у тебя актеры... Ты же любишь, когда перед тобой преклоняются, тобой восхищаются...

- Не сметь! - М. в исступлении. - Я заслужил, чтобы мной!.. чтобы меня!.. чтобы!!!

- Чем заслужил? - спокойно спросил Комиссар. - Этими намалеванными хатками и садками?

- Это... так... - Режиссер отступил, едва не упал на корзину. - Так нечестно, Величко.

- Я тебя понимаю... понимаю, - вздохнул человек, поскрипывая курткой. - Всех ломают, как сухостой в лесу. Кого как - кнутом или пряником. И не мне судить. Я тоже виноват, хотя в двадцать третьем году обращался в ЦК с "Заявлением 46", где мы предупреждали о режиме чиновничьей диктатуры внутри партии. И я это заявление подписал. - Величко помолчал. А в двадцать четвертом потеряли последний ум: образовали поголовный набор в партию. Сделали из партии - корыто. Это сразу поняли - народец у нас ушлый. Все стало заполняться раковыми клетками... метастазы по всему телу... без них... ОН... - Комиссар махнул рукой. - Бог хитрый, смекалистый и больно злопамятный. И всегда знает, что делает. Из нас сорока шести - никого не осталось.

- Величко, и меня убьют?

- Бог не любит ярких пятен... Ты знаешь, какой был запах у степей? Там, на юге? Они были серые-серые, в них помирали... И над ними висела сладкая пыль... Вроде как запах от похлебки... варили похлебку с детей... с людей...

- Величко! - закричал М. - Что мне делать, комиссар? - спросил М. - Я не сухостой в лесу, - прошептал М.

Однажды, как всегда внезапно, нагрянул с девушками Вава Цава. Он был нетрезв и радостен: его фотореклама получила премию и общественное признание.

- Поздравляю, - сказал я по этому поводу.

- Что нос повесил, не куролесишь? - кричал Цава. - Что хочешь? Ничего не жалко! Жрать хочешь?

- Звезду хочу, - отвечал я.

- Точно: звезды нынче в моде!.. Тебе куда - на грудь или наоборот? И, фамильярничая, шлепал по седалищу калорийную подругу.

- С неба хочу, Цава...

- Девочки, не удивляйтесь. Александров у нас - романтическая натура!

- А у вас есть натуральный кофе? - тут же поинтересовались Вавины подружки.

- У меня есть колбаса!

- Ты хочешь иметь трупы? - испугался Цава.

- Я хочу работать, - отвечал я гордо, садясь за свое орудие производства. - Мы, кажется, договаривались?..

- Понял! Девочки, нам тоже надо поработать! - И мой друг со спутницами исчез в комнате.