Однако вскоре случилась беда: ушел Петр утром на работу, а вечером не вернулся, и другим вечером тоже не вернулся. Забеспокоилась бабка и на третий день пошла на место его трудовой деятельности. На комбинате ей удивились: а мы думали, Петр Петрович прихворнул дома? Кинулись искать Петра Петровича, нормировщика спеццеха. Нигде нет. И что странно: на комбинат он пришел, а выйти - не вышел. Но бабке руководство сказало, мол, ушел после рабочего напряженного дня, не волнуйтесь, мамаша, поставим в известность соответствующие органы.

Когда бабка покинула пределы хозяйства по переработке мясной твари, директор приказал остановить производство; директор уловил загадочную закономерность: как только человек, гражданин отечества, начинал тесно сотрудничать с администрацией, то раньше или позже обязательно оказывался в рубительном отделении.

- Надо остановить производство, - задумчиво сказал директор.

- А как же план? - на это отвечал зам по производству. - С нас же будут спрашивать?

- Эх, план-план! - вздохнул директор. - Мало мы думаем о рабочем, блядь, человеке, не расширяем реальных возможностей для применения гражданами своих творческих, блядь, сил, способностей и дарований для всестороннего развития, блядь, личности...

Актеры Первого революционного театра толпились на сцене. М. кричал им, срывая голос:

- Все, мои родные! Спектакль не пускаем!.. Все это мер-р-ртвор-р-рожденное!.. Все свободны!..

- Не надо так, - пыталась говорить Зинаида.

- Надо, надо! - бесился М. - Я сказал: все свободны! Или вы не понимаете? Не понимаете? - Выхватил из рук рабочего сцены топор. - Сейчас поймете! - Рубит бутафорный сад. - Вот мой выбор! Вот мое слово! Что, не нравится?! Это не настоящее дерево!.. Это фанера!.. - Толкнул выгородку, она, падая, взрывается гулом, землетрясением, столбом пыли; и все тут же приходит в хаотичное движение - сцена пустеет. Остается только Сигизмунд, он стоит недвижно и мертво. - Ты слышишь, старый черт?! Упади - начни сначала. Мы начнем все сначала, сначала! - Тормошит дирижера. - Здесь будет свободная площадка. Ты понимаешь, свободная! - И тем, кто утаскивает бюст: - Нетрудно доказать, что правда - голая! А вы разденьте ложь!.. Ты понимаешь, Сигизмунд? Что происходит? А происходит... - Остановился. - Что с тобой? - Дергает друга за руки, за плечи, ведет в канкане. - Давай-давай, товарищ... Мы живем... Вспомни своих - Якова, Марка, Мануила, Яся... и кто там еще... Януся?.. Пока они будут жить, будем жить и мы. Мы с тобой бессмертны! Нас всех нельзя убить!.. Раз-два! Раз-два! - И танцуют в тишине. Дирижер механически передвигает ноги, подпрыгивает, как кукла. Разве львы могут склонять головы, Сигизмунд?.. Веселее-веселее!.. Что ты говоришь?.. Мы - не львы? А кто же мы?.. Ну же, еще-еще! Выше ножку! Танцуют, бешенствуя. - Правильно, родной! Мы - люди! А разве люди могут сами склонять головы? Выше голову! Еще выше!!!

Дирижер, обливаясь слезами, орет:

- Больше не могу! Больше не могу-у-у!

- Можешь, милый, можешь! - Опускается на доски. - Смотри, небо очищается от облаков.

Сигизмунд поднимает голову, слушает:

- Тсс! Мастер, ты слышишь? Рубят... Что они рубят? Людей? Или деревья?

- Это рубят фанеру. Я приказал - бутафория!.. Под топор! И мы все начнем сначала, ты понимаешь? - М. задыхается, М. не верит тому, что говорит, М. верит тому, что говорит.

- Я не могу все начинать заново, - говорят ему. - Я устал... я старый... Я хочу отдыхать...

- Проводить домой? - спрашивает М.

- Нет-нет, я буду с тобой. Ты меня не бросай, - говорят ему. - Если ты меня бросишь, я умру.

разумеется, Кулешов, которому было около трех лет от роду в те скорбные для бабки дни, не мог помнить ухода из жизни отца. Правда, уже позже, превратившись в полуголодного юнца, Кулешов, глотая тошнотворные куски эрзац-мяса, вдруг ощущал оттиск бессмысленного детства. И это было не случайно. Дело в том, что сослуживцы Петра Петровича нанесли в дом три центнера деликатесной продукции.

- Кушайте, мамаша, на здоровье, - сказали бабке, и она, несчастная, поняла, что нет никакой надежды на возвращение сына. И от этой мысли расхворалась. А огромное количество мяса и колбасы от летней температуры повело себя скверно: протухло в одночасье. Маленький Шурка ползал по скользкому от жира и сукровицы полу в трупной вони за гудящими сильными мухами и чувствовал себя превосходно.

Сумасшедший Николаев, забившийся в угол, тоже чувствовал себя хорошо. Чудовищная масса искромсанной бумаги заполняла все живое пространство его комнаты, старик дышал цинковой типографской пылью, но продолжал свою беспримерную борьбу с течением жизни. Когда начинал чувствовать голод, то рылся в бумажном хламе. Он искал тушу какого-то неопределенного животного, которую очень давно приволок сосед Цукало, добрейшей души человек.

- Жри, падло, падаль, - сказал он большевику с 1903 года Николаеву и ушел на дежурство.

Как известно, служил Иван Иванович исправно, получал благодарности от командования и граждан; живота собственного не жалел для пользы общего дела дядя Ваня, однако время неумолимо - хотят его списать на пенсию. По этому поводу Иван Иванович грустит, пьет водку и смотрит телевизор, где происходит очередное торжественное награждение политической бляди, похожее на спектакль дружного коллектива гомункулов образцово-показательного дурдома.

- За вас, сучей! - говорит пьяный Цукало, сосредоточиваясь на процессе розлива водки в стакан. - Товарищеское отношение к людям? Это правильно! Ребята, за вас! Вы хорошо устроились!

Меж тем телевизор бубнил:

- Вы умеете уловить требования времени, глубоко понять и воплотить конкретные е'планы, насущные запросы, блядь, миллионов... Сегодня трудно назвать какое-либо событие, имеющее значение для жизни сраной страны, для судеб трудящегося человечества, в которое вы, мудак из мудаков, не внесли бы своего весомого вклада...

И в этот исторический для всего человечества момент Иван Иванович сплоховал - он почувствовал неистребимое желание помочиться, а поскольку он был крайне нетрезв, то мутный экран телевизора представился ему писсуаром...

А в это время молоденький Кулешов собирался на работу. Работал он в котельной. Место было теплое. В каком-то смысле ему повезло: в военкомате попался призывнику кустарный врач, заинтересовавшийся кулешовской грудной клеткой и тем, что в ней жизнедеятельно трепыхалось. После обследований Кулешов был поставлен в известность о некоторой своей неполноценности.