Смерть пролистала свой реестрик, вздохнула:
- Грех на тебе, молодуха, большой. Ох, большой!
- Так ведь, матушка, всей своей жизнью страдательной покаялась...
- Все вы так говорите.
- Я...
- Ты-то ладно! Страдала-страдала! - ударила косой о панцирный пол Смерть. - Я про этих... выдающихся политических деятелей... даже передо мной врут, изворачиваются... "Я все делал для блага народа! Человека!" Тьфу! - плюнула. - Бесстыжие! Ни стыда, ни совести. Хотя б передо мной, старухой... А-а-а!.. Их только могила исправит!
Бабка онемела - осерчала Смертушка, как бы того... не ушла.
- Так, ладно, - наконец проговорила строгая старуха. - Какие будут пожелания, последняя воля?
- Так... так про внучка хочу узнать... Сашеньку...
- А бессмертия не хочешь? - удивилась Смерть.
- Про Сашеньку... внука... жив ли?
- М-да, - сказала Смерть. - А вот эти, прости Господи, все бессмертия требуют. - Рылась в реестрике. - Так... в прошлом... нет... в настоящем?.. Тоже не имеется... А зачем им, осклизлым, бессмертие?.. Во! Нашла: гр. Кулешов А.П. - смертный приговор будет приведен в исполнение... Вот день сказать не могу - секретные данные...
- Спасибо тебе, матушка. Дай тебе Бог здоровья.
- Эх, за такие слова тебе, молодушка, - рассупонилась Смерть, - будет легкая кончина. И твоему внучку...
- Будь здорова, матушка!
- Прощай, горемычная; закрывай зеницы! - И провела Смерть косой над бабкой, и умерла бабка легонькой, счастливой смертушкой, и ее многострадальная светлая душа вспорхнула из мертвой плоти и выплыла в открытую форточку и, гонимая ветром, пропала в беспечальном вечном воздушном океане.
Аминь!
Некоторые души, утверждают орнитологи, живут триста - четыреста и больше лет. Как птицы.
Дзинь-дзинь-дзинь - телефон. Я с удивлением слышу знакомый прокуренный басок Белоусовой:
- Извините, я вам час назад звонила. Вы знаете, ситуация изменилась и в благоприятную для вас сторону.
- К-к-как? - заикаюсь.
- Ваша пьеса вызвала определенный интерес. Мы бы хотели с вами встретиться.
А культура, блядь, письма? Нет культуры, блядь, письма. Должна быть культура, блядь, письма? У меня хватает ума не задавать этого вопроса.
- Когда вам удобно?
- У-у-удобно?
- Да!
- З-з-завтра?
- Прекрасно! В двенадцать ноль-ноль устраивает?
- Да!
- Всего хорошего! - И гудки.
Я опускаю трубку - болван! Идиот! Пентюх! Почему завтра? Надо сегодня - сегодня! Но сам же сказал: завтра! Почему я сказал: завтра? О Боже мой! В благоприятную сторону для вас! Это как?.. Неужели?.. А если завтра - в неблагоприятную? О-о-о!
Мои страдания прерывает телефон! Опять Белоусова? Я трепещу: неужели судьба в который раз посмеется над несчастным драмаделом? И беру трубку потной ладонью.
- Ты где?! - орет мой друг циничный Цава. - Новость-то знаешь?!
И по его обалдуевскому, торжествующему голосу я все понимаю:
- Только не говори, что...
- Вот именно, дружок... то самое...
- Не может быть!
- Я же сказал: плюс-минус месяц!..
- Что же это такая бесконечная еб-ца-ца?
- Лафетные гонки продолжаются! Кто на новенького?
И, пусть нас простят, мы начинаем хохотать, оба, по разные стороны телефонной связи, и наш утробный, грубый, оскверняющий официальную скорбь дня хохот гремит над весенней почвой.
Потом я спрашиваю:
- А как же Кулешов?
И мой товарищ ничего мне не отвечает. Он молчит, мой друг, и я все понимаю.
Принуждение невозможно, если народ сопротивляется. Но сопротивляется ли народ?
И приснился мне странный сон: будто я нахожусь в кутузке. Там бетонные стены, лампочка в сетке намордника, страшная железная дверь. К счастью, в камере я не один - за столиком сидит человечек, он невзрачный, лысоватенький, плюгавенький, похож на кассира, в очках, под рукой деревянные счеты и гроссбуховский фолиант.
- Устали-с от суеты мирской? - говорит он мне. - Отдыхайте, у нас здесь благодать, тишина.
- Где я?
- Вопросики у нас возникли, молодой человек, - говорит и листает книгу.
- Где я?! - ору. - И кто вы такой?!
- А вот кричать не надо. Не надо! А то сделаем больно.
- Не имеете права.
- Все мы имеем, все, - спокойно говорит кассир и гладит флюгерную лысинку. - Попрошу отвечать на вопросы.
- Это... это черт знает что!
- По какому праву ты, сволочь, пишешь вредный для нашего общества роман?
- Какой роман? - искренне удивляюсь я.
- Вот этот самый. - Кассир из ящика вытаскивает и хлюпает на доски стола довольно-таки пухлую рукопись.
- Что это? - не понимаю.
- Прочитать?
- П-п-пожалуйста.
- Вот это как понимать: "Между землей и небом на высоте горизонта пространства вольного власть"?
- А-а-а, - облегченно вздыхаю. - Так это наброски... это пока все в мыслях, понимаете?.. Он же еще не написан... - И вдруг торжествующе воплю: - Так, значит, я его напишу?!
- Иван Иванович, - скучно говорит человечек, - объяснитесь с товарищем провокатором.
В камеру вваливается громила с красногвардейской рожей, жующий тараньку. Смотрит на меня мелкими рецидивистскими глазенками.
- Ну-с, Тараненко, объясните гражданину Александрову, в какой стране он имеет честь проживать!
- Это можно! - И многопудовый кулак тыркается в меня.
Я отлетаю в ночные звезды, в межгалактическое пространство, между землей и небом на высоте горизонта пространства вольного власть?
Потом мне удается открыть глаза, и меня участливо спрашивают:
- Ну-с, будем уважать народ?
- Б-б-будем.
- Прекрасненько, так и запишем.
- Но послушайте, - пытаюсь говорить. - Если я не совсем в чем-то прав, пусть меня поправят, только зачем такими бесчеловечными методами...
- Слушай, ты, аполитичная сволочь, - цедит человечек сквозь зубы. Народ тебе, накипь, не позволит порочить великие идеи! И самого себя! Народ все знает...
- А где этот народ?
- Там! - И тыкает кассирский палец вверх. - Свободный, гуляет над твоей головой. А ты здесь будешь гнить!
- Но за что?
- Опять не понял?
- Не понял.
- Тараненко!
- Понял-понял.
- Что?
- Все.
- А конкретно?
- Роман писать не... не...
- Ну?
- ...нежелательно!
- Молодец! - умиротворенно заулыбался человечек. - А еще?
- Не... не знаю...
- А если подумать? Вот что ты, блядь, сейчас делаешь?