- Сижу.

- Нет, ты думаешь сидя! - Кассир клацнул костяшкой счетов. - А думать мы тебе категорически запрещаем. Раз! - И снова клацанье костяшки. - За тебя есть кому думать! Два! - Клацанье костяшки. - И три! Ты должен признаться, что ты верблюд! - Клац-клац-клац.

- А почему верблюд?

- Потому что не думает! - хихикнул мой плюгавенький враг. - И не гонобобелится, как некоторые, а идет, куда его гонят.

- Разрешите с вами не согласиться. Один мой товарищ, кстати, сексот, считает...

- Здесь все мы считаем! - взвизгнул подземельный человечек и шлепнул изо всех сил ладошкой по рукописи - и та неожиданно взорвалась ярким обжигающим фейерверочным пламенем.

Рукописи не горят?

И я проснулся, и было новое утро, и О. Александрова варила на кухне кофе, и мы потом пили этот тахинно-виниловый напиток, и слушали по радио траурное аппанассинато, и почему-то ни о чем не говорили. Закончив завтрак, я предложил:

- Давай заплатим за квартиру?

- Зачем?

- И начнем новую жизнь.

- Давай, - согласилась жена. - И надень новый костюм.

- Зачем?

- Встречают по одежке...

- Я сначала пойду в ДЭЗ...

- Иди, там тоже люди.

Я пожал плечами и ушел в комнату, где и переоделся. У нового костюма был запах теплого поля.

- Я пошел! - крикнул у входной двери.

- В новом костюме?

- Да!

- Ни пуха!

- К черту, - буркнул я и сделал шаг за дверь, потом шаг по лестничной клетке, потом шаг по ступеньке, и еще один шаг вниз, и еще шаг, и еще шаг

шаг

шаг

шаг

шаг

шаг

Плата за шаг?

молодцеватый молоденький офицер торопился, у него было отличное настроение, поскольку жена наконец разродилась ребенком.

- Скоренько-скоренько, - говорил он смертнику. - Что ты там копаешься? - И подчиненным ему солдатам внутренней службы: - Представляете, пацана родила. Четыре кило и четыреста граммов. Е'мать твою! Богатырь! Так, выходи, - приказал он человеку в камере. - Руки за спину! Шагом марш!

В дирекции по эксплуатации зданий рыдало радио. Дверь, мне нужная, оказалась заперта. И я отправился на поиск живых людей. Никого не было, кроме шалой, изморенной бессонными ночами любви девицы, которая общалась по телефону:

- И он что? А она что? А он? А она? И он? А она? И что? С ним? Без него? В него? У-у-у!

- Девушка, - не выдержал я, - а где Ильина-Бланк?

- А она? А он? И она? И он? Лю-ю-юбят?

- Девушка!

- Вы что? Не видите? Я разговариваю...

- Вижу, - решил не отступать. - Где Ильина-блядь-Бланк?

- Любят, надо же! - И мне: - Нет Ильиной, блядь, нет, и бланков тоже нет!

- А где она?

- Гражданин! - Девушка от возмущения поднялась с места. Грудь у нее была великолепная; на такой груди спи, как на пуховой подушке. - Вы знаете, какой сегодня день?

- Какой?

- Черный день календаря!

- Извините, - сказал я. - У вас красивая грудь, - сделал комплимент. - На такой груди можно спать, как на пуховой подушке. Желаю успехов! - И ушел.

Поговорим о любви. Почему-то лицемерно считается, что детишек находят в капю-ю-юсте, а того, кто считает, как я, например, что все-таки их находят в плодах манго, обвиняют бог знает в чем.

А что касается девушки из дирекции по эксплуатации, то у нее действительно красивая грудь. И долг каждого мужчины говорить ей и подобным ей об их достоинствах, им это нравится, хотя некоторые привередливые могут залепить пощечину.

Пощечины я не получил, следовательно, девушка многоразовой эксплуатации осталась моим комплиментом довольна.

что чувствовал Кулешов, когда шел по коридорному подземелью, когда уже знал, куда этот коридор ведет? Что же он чувствовал, смертник?

А ничего не чувствовал.

Ни-че-го.

А если быть абсолютно точным: довольство от того, что наконец происходит событие. За три года! Правда, за эти три года случилось еще одно событие, странное и загадочное, - появление корреспондентки газеты. Но тогда Кулешов не в достаточной мере был центром события, не был центром мироздания, не был, - а вот сейчас, сейчас, сейчас...

На площади у театра происходили диковинные события. Солдатики стройбата притянули к крышам аэростат. Алюминиевый каркас рамы лежал, утопая в мартовских лужах. У грузовиков скучали офицеры. Фанерные полотнища с изображением членов высшего политического руководства страны стояли, прислоненные к загрязненным бортам машины. Басил старшина:

- Кого цеплять-то? А? Скоро?.. Мне народ кормить надоть. Ежели не цепляем, в Бога! душу! вашу! е'мать, то вызывайте походную кухню! Второй день без горячего!..

Офицеры отмахивались и были, конечно, не правы: какая может быть служба без горюче-смазочного материала?

камера была как камера, но пустая - только стены-стены-стены-стены.

- Ты, родной, не бойся и не дрыгайся! - Офицер внутренних войск был нетрезв по причине рождения сына. - А то некоторые нехорошо себя ведут, себе же во вред. - Офицер дышал перегаром, поправляя тело Кулешова для удобства выстрела. - Так, отлично! Гляди пред собой и думай о приятном, о бабах можно! Понял? И смерть легкую гарантируем. Понял? Со знаком качества! Понял?

В театре нарумяненный и ломкий юноша-педераст провел меня в дирекцию. В дирекцию чего: искусство-эксплуатации? По радио гремели на всю планету куранты. В кабинете группа людей оживленно обсуждала проблемы творчества. При моем появлении все разом замолчали, точно заговорщики.

- О! Это наш автор, - нашлась Белоусова. - Вы все его пьесу читали! Товарищи! Наш паровоз, вперед лети!

Все как-то весело оживились.

- Это не моя пьеса, - тихо, но с ненавистью проговорил я. - Про машиниста.

- Ах да! - занервничала старая шлюха, которую вся постановочная часть драла на декорациях. - Ах да! Да! Но, дорогой товарищ...

- Александров! - рявкнул я, напоминая.

- Александров! - вскинулся человек с мятым многомерным лицом пьяницы. - Я - режиссер Факин. Читал-читал вашу работу. Занятно-занятно. Рад познакомиться.

- И я тоже, - выдавил из себя, чувствуя новый неудобный мягкошерстный костюм.

- Но, дружище! Ситуация, - развел руками режиссер. - Сейчас даже я бессилен. Ситуация непредсказуемая... жизнь непредсказуемая...

- Да! Да! - послушно залаяла группа, сидящая в интимной дирекции.

- Спасибо, - сказал я им всем. И режиссеру: - У вас, товарищ Факин, мятое многомерное лицо, как у пьяницы! - И ушел.