А я молчал, хотя тоже хотел... Мама религиозно закатывала глаза и молилась:

- Потерпи-потерпи-потерпи!

Как можно терпеть, если очень хочется?

И поэтому мы с А. толком не рассмотрели рыжеватую, как конский хвост, святыню.

Не знаю как Алька, у меня было единственное желание: чтобы организованная радетельная мука поскорее закончилась и я бы мог выпустить на свободу мной переработанную газированную воду, которой злоупотребил с единоутробной сестрой.

Когда же это наконец случилось под оккультированной бастионной стеной, я услышал радостный голос А.:

- Мама, а дедушка, который спит, засушенный, как кузнечик...

- Аля!.. - повело маму, епитимная тень от рубиновой звезды украла ее лицо.

- И нет! И нет, - пожалел я маму. - Он похож на Борьку!

У нашего дворового товарища была великолепная цесарская циклопическая башка. И вообще он был выродок, и на его глобальном дистрофическом лбу прорастала шишка, как, наверное, знак высшей небесной силы.

Позже я узнал: когда-то давно нашу святыню залило пахучими канализационными водами. По такому нечаянному случаю задали вопрос Патриарху всея Руси: мол, как святая церковь может объяснить подобный казус?

- По мощам и елей, - последовал велеречивый ответ.

Скрежет открывающихся металлических ворот с закрашенными разлапистыми звездами. На Объект въезжает разбитая грязная колымажка. Тормозит у Поста. Из машины вываливается очень нетрезвый человек:

- З-з-загоруйко! Ты где? Это я - Ваня! Смена в моем лице!.. Любаша, ты тоже выходи! Родине служить!

Из пикапчика выбирается пышнотелая хохотунья:

- Ванюша! Ты куда меня свез, негодник? Тута же край земли.

- ...и ни души! Кроме нас и Загоруйко! - Нетвердо вступает на ступеньки крыльца Поста. В руках бутылка с мутным самогоном. - Загоруйко, выходи мою химию пить!.. - Плюхается на ступеньку. - Любаша, Загоруйко это... - крутит горлышком бутылки у виска, - святой человек! Не от мира сего. Ученый, ой какой ученый!.. Только я, ик, ученее! Спроси - почему?

- Почему, пригожий?

- Отвечаю! Он из воды - что? Только уксус. А я? Из табурета? А? взбалтывает бутылку. - Корм для души...

- Люблю тебя, душеньку! - визжит от удовольствия жизни Любаша. Ой! - И делает неожиданный грациозный книксен. - З-з-здрасьте!

- Ты чего, Любка? - удивляется Ванюша.

- Добрый всем день, - кашляет сухопарый и худощавый человек, уморенный химическими опытами. Он уже не молод, но и не стар. В его страдательном обличье некое колдовское притяжение. Такие люди способны пойти на костер за свои научные убеждения, как это уже случилось однажды в истории человечества.

- А-а-а, это ты, Менделей, - оглядывается сменщик и поднимает бутылку над головой. - Окропишь святую душу?

- Я ж не употребляю, Иван.

- Брезгуешь, значит? - Выпивоха пытается встать на ноги. - Не уважае-е-ешь!

- Ванечка! - беспокоится Любаша.

- Цыц, баба! Когда звезда со звездой...ой! - И кувырком летит с крыльца. И так, что звезды из глаз. И так, что бутылка, летя в свободном полете, наконец находит свой бесславный конец, влепившись в металлический брус.

Вопль отчаяния и душевной боли из поверженного судьбой человека. Вопль угасает в бескрайней степи. И тишина, лишь музыкальный треск кузнечиков.

Врачи рекомендовали Альке черешню, и вместе с ней я тоже лопал черешню, и мы с А. плевались друг в дружку черешневыми косточками, и это нас веселило. Потом Алька умерла, я же остался и теперь плюю косточки черешни, записываю всевозможные мысли и размышления на клочках бумаги и в тетрадку, а тот, кто со мной рядом, давясь ягодой, теребит меня:

- Вождя? Какого вождя?

На это я отвечал, что у него, неряшливого, будет или дизентерия, или несварение желудка.

Не поверил, и зря. На следующий день престолонаследник сидел на унитазном лепестке и страдал, отягощенный неожиданной хворью, жаловался:

- Аида отвергла. Окончательно.

- Почему?

- Животом маюсь.

- Ты ж меня не слушаешь, засранец!

- Буду слушать.

- И что же?

- Автомобиль подарю, если вернешь... невесту...

- Невесту?

- Да, я решил жениться... - Потупил взор. - Сходи к ней, пожалуйста. Вот адрес. - И черкнул закорючки на бумажном клочке. - Скажи, что я ее люблю всеми... как это... фибрами...

- Скажу, - пообещал.

И пока геморроидальный Бо, подобно политическому деятелю эпохи распада, сосредоточивался на внутренних проблемах, я отправился к его любимой невесте.

Как говорится, через страдания - к познанию мира и себя.

Невеста была омерзительна, у нее были такие кривые ноги, что возникало впечатление, что она родилась и жила на лошади. Более того, Аида имела такую растительность, что казалось - имеешь дело с дикой гориллой. Мало того - впихивала мою же голову к себе в пах и ласково урчала:

- Ну, еще... еще... еще... О-о-о, какое щастя!

Из журнальной просветительской публикации я как-то узнал: жена, любя мужа своего, решила внести в их сношения новую интимную ласку. Так супруг, дикарь, возмутился и наорал на женщину, мол, кто тебя, постельная террористка, такому эротическому безобразию научил, и энерговооруженным половым органом, как дубинкой, по ланитам... по ланитам...

Я все это к тому, что нельзя сделать счастливым того, кто сам этого не хочет.

- Простите, вы сказали: счастье? - слышу недоуменные голоса.

- Нет, - отвечаю, - я сказал: щастье!

Дело в том, что когда я слушаю политико-массовую бредятину очередных вербовщиков в туманное, но светлое и счастливое далёко, у меня возникает впечатление, что я вместе с малотребовательным народонаселением являюсь заложником душного бесконечного туннеля, похожего на уже изрядно отработанный кондом с вязкой, мутной и пустой спермой.

Скоростное шоссе, по нему мчат автомобили. Жаркое солнце бьет в лобовое стекло. В комфортабельном салоне лимузина двое: Ник и Николь, красноречиво молчащие. Красотка в джинсовом костюмчике независимо поглядывает на мелькающие изумрудные поля и такие же перелески. Молодой человек невольно косится на ее прелестные ножки.

- Русские в таких случаях говорят: на чужой каравай - варежку не разевай, - хмыкает его спутница.

Лимузин опасно виляет на трассе. Водитель, чертыхнувшись, желает достойно ответить, да только обиженно поджимает губы, устремляя взгляд к линии горизонта.