Убаюкивающий шелест шин, необратимо склоняющийся солнечный диск, мелькающие малахитовые лесочки... Хорошо!..
А на Посту происходят следующие события: огорченный жизнью Ваня оптимистично похрапывает на кушетке. Вокруг него хлопочет Любаша. Загоруйко закрывает на амбарный замок дверь каморки - там его самодельная химическая лаборатория:
- Я уж пойду, пожалуй.
- Пешком? - удивляется женщина.
- Не привыкать, - отмахивается ученый. - До Химзавода, а там автобусом.
- Бог в помощь!
- И вам его же! - покачивает головой. - Ох, Ваня-Ваня! Мир пропьет.
- Это как водится, - вздыхает Любаша. - Говорила ему, дураку: куда пить заразу в такую жарынь?
- Проспится, пусть загогулит в журнале, - делает витиеватое движение рукой в воздухе, - что принял дежурство.
- Да-да, конечно, - уверяет женщина. - Не волнуйтесь; я его, лихоимца...
- Чтоб недоразумений никаких не было... - Бормоча, Загоруйко выбирается на крыльцо; в его руках старая хозяйственная сумка.
Потом глянул окрест, вдохнул впалой грудью степного полынного привольного духа... Хорошо!..
Итак, Аида была счастлива. Ей можно было только позавидовать, но зависть, утверждают, нехорошее чувство, и поэтому я попросил удивительную женщину быть благожелательнее к моему другу. Но она, бесхитростная, тут же мне такое сказала, что я понял: автомобиль не увижу. Что же она, изысканная белошвейка, сказала? Она сказала:
- У него воняют носки.
- Как? - не понял я.
- И ноги тоже. Как сыр.
- Ты любишь сыр?
- Я люблю тебя, Алекс.
- Если ты любишь меня, - сказал я, - то полюби и сыр.
- Почему?
- Потому что у него запах ног и носков моего товарища.
- Нет! - решительно отвечала привередливая прелестница. - Он... он... еще газы пускает... когда на мне... и когда ест...
- Надо терпеть, - отвечал я. - Бог терпел и нам велел.
- А я не хочу терпеть.
- Тогда прощай!
- Подожди, не уходи, я еще хочу щастя, - просила.
- За счастье надо платить.
- А что мне делать, если и вправду не люблю сыр?
- Выходи замуж за Бо и стирай носки в холодной воде.
- И ты меня будешь любить, Саша?
- Нет.
- Почему?
- Умру.
Вынужден вновь, как Автор, вмешаться в стройный, но абсурдный ход повествования. Вернее, вмешивается жена. Вечером, я обнаруживаю ее на кухне, которая одновременно служит для меня рабочим кабинетом. Жена тихо, как птица, сидит в потемках, это меня настораживает.
- Что такое? - включаю светильник. Лицо жены - лицо человека, отравившегося в очередной раз пищевым продуктом. И я волнуюсь. - Ты что-то съела, дорогая?
- А ты? Ты ничего не съел?
- Утром. Хлеб с маслом.
- По-моему, ты объелся белены. Утром.
- Я не понимаю твоих шуток.
- А я твоих! - И безжалостно трепыхает рукописные страницы. - Это что такое?.. Ты обо мне подумал? О себе подумал? О ребенке?!
- Ты беременна? - Плюхаюсь на колени, прислоняюсь ухом к мелкому животу. - Не ошиблась?
- Ошиблась, что связалась с тобой.
Я не слушаю: а кто там? Мальчик или девочка?
Любимая страдает, любимая пихается, любимая кричит, что я бесконечно пошл, что я замахиваюсь на самое святое, на единственное, что у нас осталось...
- У кого? У нас?
- У народа! - Моя женщина прекрасна в праведном гневе.
- Народ? - удивляюсь я. - Где он? - заглядываю под стол, табуреты, в посудомойку, в шкаф. - Эй, народ, выходи!..
- Прекрати!
- Нет народа, - развожу руками. - Весь вышел. Остался один гурт, то есть стадо, а в таком стаде все счастливы и испытывают самые трепетные и нежные чувства к своему пастырю.
- Я не хочу тебя слушать, паразит!
- Все это называется харизмой.
- Не ругайся!
Я смеюсь: милая, это неприличное слово всего-навсего обозначает отношение овец к пастырю... беспрекословное... любвеобильное, и если пастырю вдруг вздумается повернуть в пропасть...
- Но мы же не овцы, - замечает жена. - И не свиньи.
- А кто же мы?
- Я, наверное, в твоих глазах обезьяна?
Я взрываюсь: почему в моих бумагах постоянно производится сыск? Герой - не Автор, Автор - не Герой; Автор не отвечает за помыслы и деяния откровенничающего прохвоста, мало ли что ему, молодчику, в голову ударит... как какому-нибудь пастырю...
- А еще фантастическая феерия! - плачет жена.
- Что? - не понимаю. - Фантастическая феерия?
- Это что?
- Это... это игра воображения. Ты отказываешь мне в игре воображения?
- Я тебе никогда не отказываю, - страдает. - Ты меня не любишь.
- Люблю, - утверждаю. - Люблю.
- Я же для тебя в постели кто? Обезьяна?
- И вовсе нет.
- А кто же?
- Ты?
- Я... я...
- Ты... приятное во всех отношениях невиданное зверюшко.
- З-з-зверюшко? - рыдает.
- Зверюшко, - подтверждаю.
- А как я пахну? - рыдает; я целую солено-маринованное родное лицо.
- Пахнешь счастьем, - отвечаю.
- Счастьем? - не верит.
В х-фокусе объектива - прекрасная счастливая планета Земля.
На околоземной орбите - спутник-разведчик. Он ведет секретную съемку Объекта. Средний план: огромный аэродромный ангар в степи, огороженный колючей проволокой; пристроечка Поста у металлических ворот. Крупный план: осколки стекла под металлическим брусом. Снова средний план: разбитая ухабами дорога, по которой тащится невразумительный человечек.
Скоростная трасса - убаюкивающий шелест шин. И вдруг машина съезжает на проселочную дорогу, качается на колдобинах. На немой вопрос спутницы Ник отвечает:
- Пилот устал. Привал.
Лимузин мотает на непроходимой дороге, ведущей к местной речушке.
- Ой! Куда мы?.. Боже мой! - страдает Николь.
- Не пугайся, милая. Это только начало, - мстительно усмехается водитель, - нашего полета. Обещаю как бывший летчик.
- Что?! - прыгает на сиденье, точно кукла.
- Какой русский не любит быстрой езды!
- Ничего не слышу... О, какая глушь!
Наконец наступила первозданная тишина. Бархатная пыль падала на лобовое стекло. В чистых небесах катило гигантское велосипедное колесо с лучами-спицами. Ультрамариновая излучина речки манила.
- Нырнем под корягу? - Ник освобождался от летнего костюма, обнажая свою атлетическую стать.
Спутница заметно замялась. Ас журналистики, передернув тренированными плечами, с разбега нырнул в прохладные воды и под корягу.