- Ванюшечка, а может, не надо? - высказала здравую мысль женщина. Все ж таки химия.

- Вся жопа синяя! - мило хохотнул пьянчужка, опрокинув к лицу посудину в попытке выцедить лечебную дозу.

Тщетно - тяжелая мглистая субстанция гуляла в стеклянной оболочке, не желая ее покидать.

- Что за, мать моя, бутылка?! - взревел Ванечка, встряхивая таинственный сосуд. - Зараза, не идет! Ну, химия, в Бога, в душу!..

- Ой, брось ты это дело подсудное! - всплеснула руками Любаша.

- Как? Бросить?! - взъярился не на шутку. Но потом хохотнул: - Ха-ха, бросить! Точно! Я покажу, как издеваться над мирным человеком! - И с этими словами, обхватив бутыль, точно бомбу, начал выбираться из домика. - Все равно выдеру счастья! Я не я буду!

Сиреневые сумерки ниспадали с вечных небес. Багровел прощальный закат. Степь благоухала сладкой горечью полыни. Однако человеку на крыльце было не до красот божественного мироустройства. Подняв над бедовой головушкой стеклянный снаряд и такелажно крякнув, он от всей взбаламученной души шваркнул ненавистный предмет о все тот же металлический брус.

Крепкое литое стекло лопнуло, удовлетворяя оглушительным звоном вредителя. Потерев мозолистые ладони, утомленные неожиданной работой, пропойца исчез в домике. А над стеклянными сколками и металлическим брусом закипало необычное мглистое облачко. Оно быстро разрасталось, теряя плотность: становилось все больше и больше...

Наконец легкий степной ветерок колыхнул это странное газовое облако в сторону ангара. И оно поплыло туда, сливаясь с сумерками. И скоро через щели заплыло в ангар, так похожее на мифическое опасное чудовище, разбуженное человеческой беспечностью.

К сожалению, мы сами часто устраиваем себе же неприятности. Например, режем бритвой вены. И нет чтобы в горячей воде; то есть принимаешь ванну, покоишься в лазурной волне и начинаешь думать о вечности, кромсая лезвием запястья, и уходишь в мир иной быстро и безболезненно. А так - кровь сворачивается, и нет никакой возможности уйти в небо.

Девушка (пятая) всего этого не знала - и осталась мучиться жить. Я посетил ее в больнице; она, обескровленная и нежная, не обрадовалась, хотя я прибыл с букетом и фруктами. Одноклассница, как выяснилось, не любила фрукты.

- Уйди, - прошептала она.

- Почему? - удивился я. - Разве ты не любишь яблоки, апельсины, мандарины, груши...

- Не люблю, - подтвердила с ненавистью.

- А я люблю фрукты, - признался, - и твой минет, они напоминают мне лето.

- Н-н-ненавижу! - нервничала.

- Лучше поработай губками и язычком, - пошутил я. - Сделай себе и мне приятно.

- Я тебя убью... убью!.. - закричала истеричка на всю больницу.

Пришлось уйти от столь неряшливого, неприятного во всех отношениях разговора. А ведь могли покувыркаться на больничной койке, как прежде.

Прежде был мир и покой. Я ее любил, единственную и неповторимую. Я ее боготворил. Потом однажды выяснилось, она влюблена в физрука, красавчика и культуриста. Дурочка думала, что у него самый лучший и натренированный пенис, и решила попробовать его на зубок. Это она сделала в школьной раздевалке, не подозревая, что физрук поставил на нее, как на лошадь.

- Отсосет как миленькая, - сказал руководитель физкультуры. - Спорим на ящик коньяка.

- Она честная девушка, - тешил себя очередной иллюзией.

И ошибся - пришлось покупать ящик армянского пятизвездочного напитка. Это обстоятельство меня взбесило, не люблю проигрывать, но я простил ее, похотливую сучь. Если бы не простил, быть ей в том безотказном квартете, обслуживающем моего приятеля Бо. И делала бы все, даже несмотря на камуфляжные порезы рук. Потому что, как правило, я выполняю все свои желания.

Теперь у меня (в год активного солнца) всего одно желание - не умереть. Сестричка умерла именно в такой год - год активного солнца.

Правда, она не ела черешню в неограниченном количестве. Чтобы жить, надо любить фрукты, и поэтому я жадно поглощал витаминизированные фруктовые шарики, когда снова пришел Бо.

Был возбужден, радостен, поправлял новый сюртучок клерка, скрипел импортной обувкой и энергично исповедовался в своих успехах: его перевели в Ящик, то есть на завод оборонной промышленности.

- В качестве кого? - спросил я. - Вредителя?

- Нэ, не вредителя, - с достоинством отвечал. - Но юрисконсультанта.

- Да? - изумился я. - Крепко ж ты насолил Генштабу!

- В каком смысле?

- У тебя какое образование?

- Высшее... - И уточнил, правдолюб: - Неоконченное. А что такое? - И недовольно повернул бонапартистскую голову.

- Ты же расписываешься крестиком, - вспомнил я.

- Вот и неправда, Сашенька! - обиделся будущий юрист.

- Ну-ка, будь добр! - И подвинул к нему лист бумаги.

- Пожалуйста! - И, выудив из карманчика вечное перо, старательно и независимо вывел +, туповато поглядел на крестик, чертыхнулся и снова: +. А-а-а-а-а! - завопил и принялся, как в бреду, губить бумагу: + + + + + + + + + + + + + +, потом устал, сел, изнуренный и поверженный, долго смотрел перед собой, наконец изрек: - В данном случае все это не имеет ровным счетом никакого значения.

- Быть тебе Прокурором республики! - И, сморкнувшись, обтер пальцы о фалду официантского смокинга-сюртука.

Когда-то, когда мы все жили, я мечтал стать официантом. И я даже знаю почему. Дело в том, что наша мама абсолютно не умела готовить пищу и отец был вынужден семимильными шагами делать офицерскую карьеру, чтобы обеспечить ежедневный безбедный поход семьи в ресторан.

Разве можно позабыть тот ресторанчик, висящий над морем "ласточкиным гнездом"? Море фрондировало внизу, в камнях, мы же воскресным семейством рассаживались за (своим) столиком, и я готовился к действу. Отец, грозно насупив брови, вопрошал всякий раз:

- А где же Борис Абрамыч?.. Борис Абрамыч, голубчик, обслужите-с?!

И он появлялся, достопримечательный и великий лакей всех времен. Был помят временем, плешив, хихикал и летел, как ласточка, в неизменном траурном смокинге - и полет его между тесно уставленными ажурными столиками был стремителен и свободен. Именно эта свобода передвижения меня больше всего волновала, как я понял позже. Но еще позже задал себе вопрос: может ли лакей быть в свободном полете? И пожалел Бориса Абрамыча, ресторанного человечка, стоически обманывающего и себя - себя-то ладно, - и других, таких легковерных, каким был я. Итак, он подлетал к нам, ласковый и предупредительный, сиропился: