- Наверное, ненормальный, - попытался успокоить жену.

- Нормальный... нормальный! - страдала любимая. - Я видела... видела...

- Ну все... все... спи...

- Как мы будем жить? Как? Я не хочу так жить, не хочу!

- Хорошо будем жить, - говорил я, накрывал пледом; потом долго лежал рядом, слушал дыхание родных людей - жены и маленького, как микроб, человечка.

Гром ударил в степи. Его звуки разбудили беспечно спящих на Посту. Первой проснулась женщина.

- Батюшки, неужто будет дождь?

Зашлепала к окну, всмотрелась в сумеречную глубину будущей ночи, заметно вздрогнула:

- Господи! Ваня, там кто-то шныркает. Ей-богу!

- Чего?

- Иль померещилось?

- Да кто тут? Ни одной живой души, - сладко зевнул Ванюша. - Степь да степь кругом, да мы с тобой, любезная Любаша. Шагайте ко мне, гражданка! И протянул руки к ее выразительным формам.

- Ну тебя, хулиган! - Но вернулась на кушетку. - Я женщина впечатлительная...

- Да? - Обнял за объемные плечи. - К черту на рога ехать не пугалася.

- Ну тебя, разбойника, - кокетничала.

- Ах, какая ты, Люба-Любаша, вся наша...

- А-а-а! - Душераздирающий вопль и удар локтем отшвырнули ухажера на пол.

Пуча глаза, несчастная с ужасом смотрела в окно. Там, в чернильных сумерках, мелькали тени. А в соседнее окошко заглядывала чья-то невнятная, но крупная и литая морда. Кошмар!

По шоссе летит лимузин. В нем плещется модная песенка. Впереди яркие огни Химзавода.

- Скоро Загорский, - предупреждает Ник.

- Что-то мы не спешим, - замечает Николь.

- Приятное с полезным, а потом: тише едешь...

- А что это за иллюминация?

- Химзавод. Прошлый век. Я однажды репортаж о нем готовил. На энтузиазме работают. И производство. И люди.

- И Загоруйко оттуда?

- И он оттуда, - с нажимом отвечает журналист, как бы подчеркивая, что он понимает интерес к упомянутой личности.

Девушка молча закуривает - дымок выпархивает ночной бабочкой из открытого окна машины. Неожиданно впереди замечается человеческая фигура на обочине. Она стоит с протянутой рукой и, кажется, голосует.

- Попутчик, - усмехается Ник.

Авто все ближе и ближе. "Попутчик" в сумерках странен: малоподвижен и чрезвычайно большого роста - метра три.

- Что за явление? - Удивленный водитель тормозит, не выключая мотор.

- Человек будущего? - шутит девушка.

А тот (из прошлого), совершив трудный шаг, медленно, через силу, наклоняется к открытому окну - темное литое полумертвое лико.

Журналист и его спутница теряют дар речи, пока не слышат глухого призыва:

- В коммунизм!

- А-а-а! - страшно визжит девушка и, защищаясь, швыряет крынку молока в монументальную личину.

Ее вопль спасает: Ник нажимает на педаль газа; лимузин стартует, и вовремя - чудовищный скользящий удар гранитной длани обрушивается на багажник.

Потом рубиновые сигналы машины тают в дальней дымке вечера. А странное порождение, похожее на памятник, продолжает свой путь на негнущихся ногах.

Пост, находящийся в эпицентре исторических событий, был пустячно забаррикадирован кушеткой, столом и стульями. Ванюша и Любаша пластом лежали на полу, прислушиваясь к опасному для них движению на территории. Мужчина протрезвел, как младенец; женщина причитала:

- Сделай что-нибудь! Ты ж мужик, не баба?

- В такие минуты роковые мы все равны! - огрызался Ваня, но, преодолевая себя и три метра, дополз к телефону. Накрутил номер. Алле-алле! Это дежурный по городу! Что? Говорю громко: дежурный, говорю, по городу? Это с Поста № 1, Объект № 2456, дробь... тьфу ты! Не помню... чего после дроби-то. Алле? Фу-фу!

- Что? - встревожилась Люба.

- Что-что! Враг человеческий, трубку бросил. Говорит, вспомни дробь. Я ему вспомню, холере дежурной! - Снова по-пластунски отправился к любимой.

Та ощетинилась шваброй:

- И не ползи! Вспоминай дробь, гад ползучий!

Я люблю дождь, он скрывает опасно-смертельное солнце. Хотя с ним, дождем, у меня связаны неприятные воспоминания. Однажды мы с мамой вернулись на дачу. Накрапывал дождь. Кишели мутные облака, ветер бил форточки. На предгрозовом фоне рамы окон напоминали кладбищенские кресты.

Дождь усиливался. Мама осталась на веранде, ежилась в старой пуховой кофте, беспокойно ходила по гробовым доскам, вглядываясь в заштрихованный дождем мир...

Дождь лил как из ведра.

И под этот грубый шум воды я заснул. Если бы я не заснул... Но я уснул, потому что дождь, повторю, лил как из ведра. Жаль, что дождь лил как из ведра; если бы случилась хорошая погода, я бы не уснул... А так уснул и не видел, как мама ушла. Она, оказывается, любила гулять под дождем, она ушла в дождь, она ушла в никуда и не вернулась. Наверное, мама решила не причинять лишних хлопот тем, кто не последовал ее примеру. Более того, она, очевидно, сделала все, чтобы ее не нашли. И я ее понимаю: неприятно, когда тебя находят выброшенным на речной берег с выглоданным до костей лицом, и вообще - испорченный утопленнический вид может расстроить кого угодно. Я, например, расстроился бы - и благодарен маме, что она осталась для меня как живая.

Меня навещает мой друг Бо по прозвищу Бонапарт, он мал ростом, но умен, как вышеупомянутый полководец, которого, как утверждают историки, отравили мышиным ядом на острове св. Елены. То есть все мы ходим под Богом, и каждый подыхает, как ему предписано свыше. И с этим ничего не поделаешь.

Итак, мой приятель приходит, и я его спрашиваю о погоде: идет ли дождь?

- Дождя нет, - отвечает Бо. - И мозгов тоже.

- А что такое?

- Застукали нас с Танечкой на чердаке, - признается.

- ...и на матраце?

- Ага, - вздыхает.

И рассказывает поучительную историю. На заводе оборонной промышленности был последний день квартала, а план выполнен лишь на 56,7 процента, что само собой существенно подрывало обороноспособность страны, и поэтому на секретный Ящик прибыл строгий представитель Министерства обороны. И что же установил беспощадный представитель?

Гегемон, то есть рабочий класс, не жалел своих сил и энергии у станков, выпуская нужные для межконтинентальных ракет СС-18 втулки, а заводская администрация практически в полном составе покинула капитанский мостик и... в любовном угаре чердак едва не разваливался, от усердия лопались надувные матрацы, а запах стоял такой, будто пробежал конский табун, то бишь была любовь, в высоком смысле этого слова.