Вот такая грубо провокационная, блядь, затея. И я, доверчивый, как ребенок, поверил словам гермафродитного деятеля самого, как утверждают, высокооплачиваемого искусства.

Тогда, когда я поступал на курсы, КПСС начинала тонуть, как старая фекалина в проруби вечности. Но еще находилась в силе. А поскольку меня попросили сказать правду и ничего, кроме нее, то был я предельно откровенен: Партия, писал я, разлагает здоровый общественный организм, как злокачественная опухоль. Двадцать миллионов создали для себя питательную среду. В ней, едкой, как ртуть, гибнут мысль, желания, воля, здравый смысл, процветают же ложь, бред, скудоумие, похоть, политиканство, лизоблюдство и проч. Предлагаю, писал я, вырвать с корнем все памятники малорослому вождю и скинуть с корабля современности. Или в крайнем случае собрать памятники в одном месте - в гигантском, например, ангаре, чтобы потом в назидание показывать потомкам.

Такую вот фантастическую ересь я изложил, руководствуясь, напомню, пожеланиями и установками жульнического провокатора Факина-Черных.

И что же? Через два дня я обнаружил свою фамилию в списке неудачников. Точнее, список состоял из двух фамилий, моей и еще одного малахольного. Позже выяснилось, что он, даровитый живописец, тоже решил провести с уважаемой Комиссией сеанс шокотерапии - на экзаменационных листках изобразил фривольные картинки траха между мальчиками и девочками. Должно быть, рисовальщик спутал место поступления. Но как быть со мной, писакой? Почему я не допущен до следующего испытания? Я не понимал. И поэтому отправился за ответом в приемную комиссию. Я такой-то, такой-то, говорю. Ничего, блядь, говорю, не понимаю. Комиссия на меня глянула, словно я перед ней предстал с картинки вышеупомянутого художника. Потом отвечают, мол, вы, молодой человек, допустили множество грамматических ошибок. Спасибо, ответил я и поспешил уйти. Почему? Дело в том, что с правописанием у меня не все ладно, особенно когда волнуюсь или тороплюсь. И совершаю уму непостижимые ошибки: "гермафродит" я могу написать "гомофродит", "гондон" "гандон", "эксперимент" - "экскремент" и так далее и тому подобное. Такая вот неприятность и беда.

Вернулся домой в расстроенных чувствах. На тахте лежала жена, она была не беременная жена, разумеется, и читала книгу, в которой, вероятно, полностью отсутствовали грамматические ошибки. Я чмокнул жену, конечно, в щечку и с верой в свою исключительность удалился на кухню работать. К счастью, относительные неудачи укрепляют меня во мне же самом. Главное, чтобы не выключали свет - в широком смысле этого понятия.

Рожковая люстра под потолком неожиданно погасла, потом вспыхнула, затем снова погасла, прервав дружеское чаепитие. И все остальные рожковые люстры (и не только рожковые) погасли в городке Загорский. Его жители заволновались: захлопали двери, закричали женщины, залаяли собаки.

- Что такое? - удивился Загоруйко впотьмах. - У нас со светом всегда хорошо. Да, Виктория?

- Да, Виктор Викторович, - пискнула соседка.

- У меня в машине фонарь, - предложил Ник. - Что сидеть, как грачам...

- ...сычам, - поправила Вика.

- Вот беда, м-да. Все как-то не к месту, - страдал гостеприимный хозяин, пытаясь выйти в коридор. - Может, пробки перегорели? - Ляскнул спичками. - Ни зги не видать.

Под неверный свет спичек ученый и его гости выходили на лестничную клетку. Там, будто в ночном лесу, перекликались соседи.

У подъезда недоумевающих жителей встречал теплый мягкий вечер, похожий на поцелуй любимой. Звезды, как могли, помогали далеким мерцанием грешной планете Земля. Громыхнуло, а потом полыхнуло за дальним перелеском.

- Там же Химзавод?! - ахнула Виктория.

- Действительно, м-да! - встревожился Загоруйко. - С химией у нас такое случается. Сложное производство, однако! - Занервничал: - Надо ехать. У меня веломашина; правда, без спиц...

Журналист молча указал на автомобиль. Рассеянный гений хлопнул себя по лбу. Потом ударили дверцы, и авто помчалось по городку, погруженному во мрак неизвестности.

Был вечер, я чувствовал себя прекрасно, потому что не было солнца с его прожигающими рентгеновскими лучами. Я лежал на тахте и жрал черешню, когда пришел Бо. Он пришел и сообщил сногсшибательную новость. Если бы я не лежал, то упал, а поскольку лежал, то лишь пульнул косточку в лоб высокому, однако маленького роста гостю, заметив, что у него такой потрепанный вид, будто он, сбегая из психлечебницы, изнасиловал электротоком весь ее медмужперсонал.

- Нэ, - радостно улыбнулся герой смутных дней. - Поздравь меня: я - в рядах.

- Каких?

- Боевых!

- Не понял.

- Ну, член, - продолжал улыбаться.

- Член?

- Член!

- Ты что ругаешься? - оскорбился я.

- Я... я только сказал, что член...

- Я знаю, что у тебя член. Он мал да удал. - И высказал догадку: - Ты что, подцепил триппер? И радуешься, что не хуже?

- Нэ, - потерялся мой наивный друг. - У меня... я... я... член!.. В рядах я!..

- Каких?

- Б-б-боевых!

- Не понял?

- А-а-а! - заплакал герой. - Я член... и все-е-е!

- Главное, что у тебя нет триппера, - заметил я.

- А член есть? - запустил руку в штаны. - Есть, - с облегчением вздохнул.

- Поздравляю, - сдержанно сказал я. - Но на всякий случай сходил бы ты, дружок, к венерологу.

Мой друг закатил глаза, покрылся багрянцем, зарычал и, сшибая предметы домашней утвари, кинулся прочь; вероятно, поспешил последовать моему совету.

А я остался один, ел черешню и думал о превратности судьбы. Однажды давно, когда учился в химическом институте имени красного химика Губкина, меня пригласили к ректору. Был он вдохновенным самодуром и малость долбленым догматиком, подавляющим студентов своей жиромассой.

- Молодой человек! - заорал он. - Не хотите ли вступить в ряды?..

- В какие?

- Б-б-боевые!

- Не понял?

- В ряды авангарда, е'мать твою так!

- Понял.

- Пришла разнарядка, чтобы молодого, чтобы исполнительного, чтобы... - Тряс великодержавными щеками.

- А я не хочу...

- Чего не хочешь?!

- Не хочу в ряды.

- Какие?

- Б-б-боевые!

- Не понял?

- В ряды авангарда, е'мать твою так!

- К-к-как? - переспросило химическое жирообразование.