— Черт бы побрал этого дурака! — разочарованно проворчал Мак-Коннор.

Последним поднялся со своего стула Чентович и бросил еще один взгляд на неоконченную партию.

— Очень жаль, — великодушно сказал он. — Атака была совсем неплохо задумана. Для любителя этот человек играет на редкость талантливо.

В одном южном городе, имени которого я предпочитаю не называть, меня поразил, при выходе из тесного переулка, вид ранне-готического здания с двумя могучими башнями, столь похожими друг на друга, что в сумерках одна могла показаться тенью другой. Вежливо приподняв шляпу, я обратился к краснощекому бюргеру, поставившему свой бокал с янтарным вином на столик маленького кафе, с просьбой сообщить мне название здания, величаво высившегося над низкими крышами домов. Мой неторопливый собеседник удивленно взглянул на меня и со спокойной, тонкой улыбкой проговорил:

— Затрудняюсь дать вам точные сведения. На плане города оно, вероятно, обозначено как-нибудь иначе, мы же называем его по-старинному «Дом сестер», потому ли, что обе башни так похожи друг на друга, или, быть может, потому, что…

Он запнулся, настороженно подавив улыбку, точно желая удостовериться, достаточно ли возбуждено мое любопытство. Но неполный ответ удваивает интерес, — и мы естественно втянулись в беседу; я охотно последовал его приглашению выпить рюмку терпкого золотистого вина. Перед нашими взорами, в свете медленно подымающейся луны, таинственно сверкало кружево башен; вино пришлось по вкусу, и я надеюсь, что та же участь постигнет небольшую рассказанную им легенду о сестрах-близнецах, которую я передаю добросовестно, не ручаясь за ее достоверность.

Войско короля Феодосия вынуждено было остаться на зимних квартирах в столице Аквитании. Когда измученные лошади обрели, благодаря длительному отдыху, гладкую, словно атлас, шерсть, а солдаты стали уже испытывать скуку, случилось, что начальник конницы, лангобард, по имени Герилунт, влюбился в красавицу лавочницу, продававшую в тенистом углу нижней части города специи и медовые пряники. Он был охвачен столь сильной страстью, что, не взирая на низкое происхождение красавицы и торопясь заключить ее в свои объятия, немедленно сочетался с ней браком и поселился в княжеском доме на базарной площади. Там они провели, скрываясь от людских взоров, много недель; влюбленные друг в друга, они забыли все: людей, время, короля и войну. Но пока они, поглощенные своей страстью, проводили ночи в объятиях друг друга, время не дремало. Теплый южный ветер прошел по стране; от горячего его дыхания таял лед, по легкому его следу пышным цветом распускались на лугах крокусы и фиалки. Прошла ночь, зазеленели деревья, влажными бугорками пробились на застывших ветвях почки; весна подымалась от дымящейся земли, а с нею возобновились и военные действия. Однажды ранним утром медный молот у ворот властно нарушил утренний сон влюбленных: приказ государя повелевал военачальнику вооружиться и выступать. Барабаны забили тревогу, вызывая воинов из домов, ветер звонко загудел в знаменах, и подковы оседланных хоней застучали на базарной площади. Тогда Герилунт быстро вырвался из мягко обвивших его рук зимней жены своей, ибо честолюбие и мужественное стремление к битвам пылали в нем ярче любви. Равнодушный к слезам супруги, он не разрешил ей сопровождать его, оставил ее в обширном доме и вторгся с толпой всадников в мавританские владения. В семи битвах он опрокинул врага, огненными метлами разметал сарацинские разбойничьи земли, завоевал их города и победоносно разгромил страну вплоть до морского побережья; там он нанял парусники и галеры, чтобы

переправить на родину богатую добычу. Никогда победа не была столь быстрой, сражения столь блистательными. Неудивительно, что король, желая отблагодарить смелого воина, уступил ему за небольшую дань север и юг завоеванной страны в ленное пользование и управление. Теперь Герилунт, которому седло заменяло доселе и дом и родину, мог отдохнуть спокойно; он был обеспечен до конца своих дней. Но честолюбие, возбужденное быстрой победой, требовало большего: он не хотел быть подданным и данником своего государя; ему казалось, что лишь королевский венец достоин украсить светлое чело его супруги. Он стал побуждать свое войско к возмущению против короля, подготовляя восстание. Но своевременно раскрытый заговор не удался. Потерпев поражение еще до битвы, отлученный от церкви, покинутый своими всадниками, Герилунт вынужден был скрываться в горах; там за богатую мзду крестьяне убили дубинками опального военачальника во время сна.

В тот самый час, когда слуги короля нашли на сене в амбаре еще сочащийся кровью труп непокорного и, сорвав с него платье и драгоценности, бросили, нагого, на свалку, его жена, еще не зная о гибели мужа, родила в замке на роскошном парчовом ложе двух девочек-близнецов, которых, при большом стечении народа, окрестил сам епископ, дав им имена Софья и Елена. Еще не утихли гул колоколов на церковной башне и звон серебряных бокалов на пире, когда внезапно пришла весть о восстании и гибели Герилунта, а за ней — вторая, о том, что король, следуя благому закону, требует для казны дом и имущество мятежника. Итак, красавица лавочница, еле оправившись от родов, снова была вынуждена надеть старое шерстяное платье и спуститься на гнилую улицу нижней части города; но прежней нищенке сопутствовали теперь горькое разочарование и двое малюток. Снова пришлось ей усесться на низкой деревянной табуретке у своего ларька и предлагать соседям специи и сладкие медовые пряники, нередко принимая, вместе со скудными грошами, злые издевательства. Вскоре печаль погасила блеск ее очей, преждевременная седина обесцветила волосы. Но за нужду и невзгоды вознаграждали ее живость и своеобразная прелесть сестер-близнецов, унаследовавших весь блеск материнской красоты; они были столь сходны ростом и изяществом речи, что одна казалась живым отражением прелестного образа другой. Не только чужие, но и родная мать подчас не могла отличить Елену от Софии, так велико было их сходство. И она велела Софии носить на руке полотняную тесьму, чтобы отличить ее по этому знаку от сестры. Ибо, услышав голос или увидев лицо дочери, она не знала, с каким именем обратиться к ней.

Но сестры, унаследовав победную красоту матери, роковым образом получили в удел неудержимое честолюбие и жажду власти, отличавшие их отца; каждая из них стремилась во всем превзойти не только другую, но и всех ровесниц. Еще в те ранние годы, когда дети обычно спокойно и бесхитростно играют друг с другом, сестры во всякое дело вносили соревнование и зависть. Если кто-нибудь, плененный прелестью ребенка, надевал незатейливое колечко на палец одной, не предложив другой такого же подарка, если волчок одной вертелся дольше, чем у другой, мать находила обиженную на полу, с засунутыми в рот сжатыми пальцами, злобно стучащей каблуками. Похвала или нежное слово, обращенные к одной, вызывали досаду другой, и хотя они были так похожи друг на друга, что соседи, шутя, называли их «зеркальцами», они омрачали свои дни жгучей ревностью друг к другу. Тщетно пыталась мать потушить разгоравшееся пламя чрезмерного честолюбия враждующих сестер, тщетно старалась ослабить вечно натянутые струны соревнования; она должна была убедиться, что злосчастное наследие продолжало гнездиться в несозревших еще душах детей; и только сознание, что благодаря этому беспрестанному соревнованию обе девочки стали самыми умелыми и самыми ловкими среди своих ровесниц, давало ей некоторое утешение. За что бы ни взялась одна, другая тотчас же старалась превзойти ее. Обладая от природы подвижностью телесной и духовной, сестры-близнецы быстро научились всем полезным и приятным женским искусствам: пряже льна, окраске материй, обращению с драгоценными вещами, игре на флейте, грациозным танцам, сложению искусных стихов, мелодичному пению под звуки лютни; нарушая обычаи знатных женщин, они изучали даже латынь, геометрию и высшие философские науки, с которыми знакомил их старый благодушный диакон. И скоро в Аквитании не стало девушки, равной по красоте, воспитанию и гибкости ума двум дочерям лавочницы. Но никто не мог бы сказать, кому из двух слишком уже одинаковых сестер, Елене или Софии, принадлежит первенство, ибо никто не отличил бы одну от другой ни по фигуре, ни по движениям, ни по речи.