Неизвестно каким образом вырвался из ее горла чуждый ей самой смех, появилось желание придвинуться и потом откинуться назад в шаловливой игре; она не сдерживала себя, не стеснялась, — ведь до полночи еще далеко, кинжал под рукой, а этот мнимо-пламенный юноша холоднее, чем стальное лезвие этого кинжала. Все ближе и ближе придвигалась она к нему в ожидании случая победоносно отстоять свою добродетель; сама того не желая, богобоязненная София постигала то искусство обольщения, в котором за мзду земную обычно упражнялась здесь ее порочная сестра.

Но мудрое изречение гласит, что нельзя тронуть и волоса из бороды дьявола без того, чтобы он не схватил тебя нечаянно за шиворот. Так случилось и с богобоязненной, рвущейся в бой воительницей. От вина, таившего неведомую ей силу сладострастного возбуждения, от медленно подымающегося благоухания, от сладостно-томящих звуков флейты, мысли ее постепенно затуманились. Смех превратился в лепет, резвость — в щекотку, и ни один доктор обоих факультетов не мог бы объяснить перед судом, случилось ли это во сне или наяву, в опьянении или в трезвом виде, с ее ли согласия или вопреки ее воле; коротко говоря, это произошло еще задолго до полуночи, — то, что по велению Бога или его соперника должно произойти между женщиной и мужчиной. Из распустившихся складок платья упал вдруг, зазвенев, на мраморный пол припрятанный тайно кинжал; странно: утомленная София не подняла его, чтобы направить против находившегося в опасной близости юноши; не слышно было ни плача, ни сопротивления. И когда, торжествуя, в полночь порочная сестра ворвалась со слугами в превратившуюся в брачный покой комнату и, горя любопытством, подняла факел над ложем побежденной, — излишни были признания, излишне было раскаяние. Дерзкие служанки, по языческому обычаю, осыпали ложе розами более алыми, чем щеки покрасневшей Софии, слишком поздно осознавшей свой женский удел. Но сестра заключила смущенную женщину в объятия и горячо поцеловала ее, ибо наконец двойственность была сломлена и невеста небесная возвращена земле.

Пели флейты, гремели цимбалы, будто Пан вернулся на христианскую землю; дерзко обнаженные девушки плясали, восхваляя Эроса, отвергнутого Бога. Кружащийся в вакхическом танце хоровод возжег затем костер из благоухающего дерева, и жадными языками пожирало пламя преданный поруганию скромный монашеский наряд. Новую жрицу, притворявшуюся, дабы не сознаться в поражении, что она добровольно отдалась прекрасному юноше, служанки украсили такими же розами, как сестру; они стояли теперь рядом, пылающие одна от стыда, другая — в победном торжестве, и никто не moi; бы отличить Софию от Елены, сестру когда-то богобоязненную от сестры-блудницы; взоры юношей жадно переходили от одной к другой в новом, двойственно-нетерпеливом вожделении.

Тем временем задорная ватага с шумом распахнула окна и двери замка. Ночные гуляки, разбуженный беспутный сброд, смеясь, притекал, обрадованный быстрым превращением, и солнце еще не успело осветить крыши, как весть о блестящей победе Елены над мудрой Софией, порока над целомудрием, потекла по улицам, словно вода из желоба. Богобоязненных эта весть поразила, словно колокол, с грохотом упавший на землю. В монастыре прервалась обедня, испуганно разбежались монахини, — серая голубиная стая, неожиданно застигнутая ястребом. Как только мужи города услышали, что рухнул этот надежнейший столп святости, они поторопились, возбужденные, насладиться на земле тем, что принесено было в жертву небу; они (к стыду будь сказано) приняты были достойно, ибо София, быстро обращенная, осталась у сестры Елены, ревностно и пылко стремясь уподобиться ей; говорят даже, что она превзошла ее вначале, так как пост во все времена возбуждал голод, и любит пламеннее тот, кто дольше предавался воздержанию. Настал конец зависти и соревнованию; посвятив себя одним и тем же стремлениям, сестры жили в добром согласии под одной кровлей. Они причесывались одинаково, носили одинаковые платья и драгоценности, и так как смех их и манера ласковых речей были тоже сходны, то для сластолюбцев началась новая игра: после пламенных взглядов, поцелуев и ласк — угадать, в чьих объятиях они наслаждались: блудной ли Елены или богобоязненной Софии. Редко удавалось им узнать, кому из них они оставили свои деньги, — столь похожими оказывались обе, София и Елена; к тому же умные сестры доставляли себе удовольствие дурачить любопытных.

Итак, не впервые в нашем обманчивом мире, Елена восторжествовала над Софией, красота над мудростью, порок над добродетелью и неизменно-похотливая плоть над слабым и самодовлеющим духом; вновь получили подтверждение истины, которые еще Иов горестно вещал в достопамятных своих речениях, — злодей здравствует на земле, в то время как погибает богобоязненный, и справедливый служит посмешищем. Ибо по всей стране ни сборщик податей, ни надсмотрщик, ни бочар, ни ростовщик, ни золотых дел мастер, ни пекарь, ни карманник, ни церковный вор не собирали тяжким своим трудом столько денег, сколько две сестры — своим нежным рвением. В неизменном и дружеском согласии, они опустошали самые тяжелые мешки и самые полные ларцы; деньги и драгоценности сбегались еженощно в дом, словно мыши. Унаследовав от матери, кроме красоты, дух деловой и торговый, они не расточали своего золота, как большинство подобных им женщин, на пустые безделушки: нет, будучи умнее,

предусмотрительно отдавали это золото в рост, обильно снабжая ими христиан, язычников и евреев, и так усердно орудовали счетами, что вскорости в этом доме порока накоплено было монет, камней, верных расписок и надежных закладных больше, чем где бы то ни было. Неудивительно, что молодые девушки той страны утратили желание быть поденщицами и отмораживать себе пальцы у лоханок. Все вкупе они предпочли согревать постели мужчинам, и в скором времени город этот получил самую худшую славу из всех городов, и самые прочувствованные жалобы священников, заклинавших гибелью Содома, зазвучали в опустевших стенах храма. Горестно повествовать об этом: двадцать, нет, тридцать лет благословение Божие сопутствовало, видимо, порочной жизни сестер-блуд-ниц, ибо все тяжелее становились их ларцы, и богатству своему они давно уже потеряли счет.

Но есть истина и в другом старинном изречении: как бы быстро ни скакал черт, в конце концов он сломает себе ногу. Так и здесь все злоключения (о коих повествую я нехотя и вопреки собственному чувству возмущения) пришли к благополучному концу.

С течением времени мужчинам стала надоедать игра в загадку. Гости приходили реже, раньше гасились факелы в доме, и уже давно все, кроме сестер-близнецов, знали то, о чем глухо повествовало зеркало мигающим светильникам: о морщинках возле надменных глаз, об отцветающем перламутре постепенно вянущей кожи. Напрасно пытались они искусственными средствами восстановить то, что тайком отнимала у них безжалостная природа, напрасно гасили седину у висков, разглаживали ножами из слоновой кости морщины и мазали кармином губы усталого рта; годы, бурно прожитые годы, проступали явственно; их покинула красота, а с нею ушли и мужчины. В то время как они отцветали, кругом на улицах появлялись девушки, каждый год новое поколение, милые существа с небольшой грудью и бойкими кудрями, сугубо обольстительные для мужского любопытства чистотой нетронутого тела, — ибо сестры в то время стали подобны истоптанной мостовой база-pa, по которой каждый проходил сотни раз. Все тише становилось в доме на базарной площади; дверные ручки покрывались ржавчиной, напрасно зажигались факелы и благоухала смола, некому было греться у пылающего камина, некого было ждать наряженным сестрам. Скучая, упражнялись флейтисты в бесконечной игре в кости, пренебрегая своим обольстительным искусством, и привратник, еженощно поджидавший гостей, толстел от избытка непотревоженного сна. Одиноко сидели наверху обе сестры за длинным столом, некогда дрожавшим от взрывов смеха, и так как никто из сластолюбцев не приходил коротать с ними время, у них достаточно оставалось досуга, чтобы вспоминать прошлое. В особенности София с грустью думала о том времени, когда, отвернувшись от земных наслаждений, отдавалась она истовым и богоугодным мыслям; она часто брала теперь в руки пыльные священные книги, ибо мудрость охотно посещает женщин, когда их покидает красота. Таким образом постепенно подготовлялся в обеих сестрах удивительный поворот мыслей, и, как в дни юности Елена-блудница поборола Софию, так теперь София, правда, несколько поздно и немало уже нагрешив, нашла в слишком земной своей сестре слушательницу, чуткую к ее призывам — смириться и искренне покаяться. Не находя больше желающих разделить с ними плотские утехи, они и сами потеряли к ним влечение. Таинственные прогулки начались по утрам: София украдкой стала посещать монастырь, дабы вымолить прощение, сначала одна, а потом в сопровождении Елены, и когда обе они объявили, что все добытые грехом деньги они желают без остатка передать на добрые дела, самые строгие среди верующих не могли усомниться в искренности их раскаяния.