— О, я знаю, ты, счастливица, сумела уберечь себя до сих пор от всякого соблазна и сохранила целомудренными и тело и душу, — лицемерно возразила Елена, с притворной покорностью покосившись на сестру, — но это потому, что тебя спасает духовное облачение. Тебе защитою — стены монастыря, ты по ту сторону смелых вожделений. Не думай, что сохранением целомудрия обязана ты лишь собственной добродетели; я уверена, София, что наедине с юношей ты не сможешь и не захочешь ему сопротивляться. Ты, столь хорошо охраняемая, не имеешь понятия об уловках Эроса и его непобедимом обаянии. И ты, я в этом не сомневаюсь, так же покоришься ему, как покорились мы.

— Никогда! Нет, никогда! — резко ответила честолюбивая София. — Я готова и вне стен монастыря, без защиты моего облачения выдержать всяческий искус; оградой мне будут сила моей молитвы и моя воля.

Именно этого добивалась Елена. Шаг за шагом вовлекая надменную святую в подготовленную заранее западню, она не переставала вслух сомневаться в возможности такого сопротивления, пока, наконец, София, выведенная из терпения, сама не стала настаивать на решительном испытании. Она желает, да, она требует испытания, дабы слабая духом убедилась, наконец, что своей чистотой она обязана не монастырскому одеянию, а внутреннему влечению. Елена задумалась; от злого нетерпения сердце забилось в груди; наконец она проговорила:

— Послушай, София, я придумала подходящее испытание. Завтра вечером я жду Сильвандра, самого красивого юношу в стране; ни одна женщина не отвергла его ласк, но он хочет только меня. Двадцать восемь миль скачет он верхом, чтобы меня увидеть, и везет с собою семь фунтов золота и другие подарки, надеясь разделить со мною ложе. Но если бы даже он пришел с пустыми руками, я и тогда бы его не отвергла; заплатила бы сама ему столько же золота, чтобы провести с ним ночь, ибо он самый красивый юноша и самый приятный в обращении. Бог создал нас с тобою столь схожими внешностью, голосом и сложением, что, если ты наденешь мое платье, никто, даже знающий меня близко, не заподозрит обмана. Прими завтра, вместо меня, Сильвандра в моем доме и раздели с ним трапезу. Если он, не распознав обмана, попросит твоей ласки, откажи под каким-нибудь предлогом. А я в соседней комнате буду ждать и следить, окажешься ли ты в силах до полуночи сдержать свои чувства. Но, повторяю, сестра, остерегайся: велик соблазн его присутствия, опаснее всякого насилия лесть мужчины, а еще опаснее тщеславие нашего сердца. Боюсь, сестра, может случиться, что ты, вне отшельнических своих стен, поддашься неожиданному соблазну, а потому заклинаю тебя отказаться от столь смелей игры.

Гладкая речь коварной Елены, то уговаривавшей, то старавшейся отговорить сестру, подливала лишь масло в пламя ее высокомерия. Если испытание заключается в таком пустяке, — гордо заявила София, — то она не сомневается, что с легко-стыо выдержит его и может остаться госпожой положения не только до полуночи, но даже и до зари; она просит лишь разрешения запастись кинжалом на случай, если бы дерзкий осмелился прибегнуть к насилию.

Услышав столь гордую речь, Елена, точно в порыве благоговения, опустилась на колени перед сестрой; на самом же деле она хотела только скрыть злорадство, сверкнувшее в глазах; они условились, что на следующий день благочестивая София примет Сильвандра. Елена, в свою очередь, поклялась навсегда отказаться от порочной жизни, если сестре удастся избежать соблазна. София, поспешно вернувшись в монастырь, принялась за чтение священных книг и высоких легенд о богобоязненных девах и, бичуя себя и изнуряя постом, молила Бога ниспослать ей силу выдержать испытание.

Но и Елена не сидела сложа руки. Ей ведомо было магическое искусство, состоящее в том, чтобы вызывать Эроса, своевольного Бога, и удерживать его. Первым делом велела она своему повару-сарацину приготовить особые блюда, сдобренные всеми возбуждающими сладострастие специями. В паштет она приказала положить бобровое семя, любострастные коренья и испанский перец; в вино подмешала белены и одуряющих трав, чтобы раньше времени вызвать усталость и затуманить ум. К тому же она заказала музыку, этого извечного сводника, теплым ветерком залетающего в открытую и томящуюся душу. Льстивые флейты и пылкие цимбалы приютились поблизости, скрытые от взора и потому особенно опасные для затуманенного чувства. Предусмотрительно запалив таким образом печи дьявола, деньгами и угрозами заставив служанок быть послушными, она нетерпеливо стала ждать состязания, и, когда вечером явилась бледная от поста и бессонной ночи, возбужденная близостью надвигающейся опасности богобоязненная София, ее встретил у порога рой толпящихся юных служанок; они повели изумленную Софию к благоухающему водоему. Там они сняли с юного тела краснеющей девушки серую будничную власяницу и принялись натирать ей руки, бедра и спину настоями из цветов и благоухающими мазями столь нежно и крепко, что кровь жгуче прилила к порам. Волна влажно-струящейся прохлады, сменяясь волною тепла, пробегала по трепещущим жилам; быстро мелькающие руки увлажняли разгоряченное тело нарцисс-ным маслом, нежно мяли его и так натирали блестящую кожу трещащими кошачьими шкурками, что голубые искры мерцали на шерсти; короче говоря, они приготовляли к любовным играм нерешавшуюся противиться богобоязненную Софию точно так же, как ежевечерне — Елену. Издали доносились тихие, вкрадчивые звуки флейты, от медных треножников подымался сладкий голубоватый дым ладана, и со стен благоухал, стекая каплями воска, сандал светильников. И, когда наконец София улеглась на ложе и в металлических зеркалах увидела свое отражение, она показалась себе чужой, но еще более прекрасной. Ее тело было легким и свежим, словно воздух, и она стыдилась в то же время приятного чувства охватившей ее неги. Однако недолго ей пришлось отдаваться двойственности ощущений. Сестра приблизилась, крадучись, как кошка, и в льстивых выражениях стала восхищаться красотой Софии, пока та смущенно и резко не прервала поток суетной ее речи. Еще раз лицемерно обнялись сестры; обе дрожа — одна от беспокойства и страха, другая от нетерпения и зложе-лания. Елена приказала зажечь свечи и исчезла, как тень, в соседнем покое, чтобы насладиться смело задуманным зрелищем.

Блудница задолго до того послала весть Сильвандру о том, какое необыкновенное приключение его ожидает, приказав ему привлечь надменную сдержанностью и пристойным обращением, раньше чем осмелиться на небезопасный натиск. И когда вошел Сильвандр, мечтавший быть победителем в состязании, София левой рукой невольно схватилась за кинжал, который захватила с собой для защиты от насилия. Ей пришлось, однако, удивиться той почтительной вежливости, с которой мнимо-дерзкий любовник к ней приблизился. Предупрежденный сестрой, он не торопился обнять боязливую

Софию, не обратился к ней с нежными словами, а почтительно преклонил перед ней колено. Он взял из рук скромно ожидавшего слуги цепь массивного золота и пурпуровое платье из провансальского шелка и попросил разрешения накинуть ей на плечи и то и другое. На столь вежливое обращение София могла ответить только согласием: не двигаясь, она разрешила ему наложить на нее цепь и богатое платье; при этом вместе с прохладной цепью она ощутила на шее легкое прикосновение горячих пальцев. Но так как они не задержались легкомысленно на шее, а быстро вернулись без смелых попыток, Софии не представился случай для преждевременного гнева. И, не становясь навязчивым, лицемерный юноша снова склонился; чувствуя себя недостойным разделить с ней трапезу, он скромно попросил разрешения раньше умыться и почистить платье от дорожной пыли. Смущенно позвала она служанок и велела отвести его в покой для омовения. Но служанки, послушные тайному приказу своей госпожи Елены, намеренно неверно истолковав слова Софии, быстро совлекли с юноши одежды, так что вскоре он возник перед нею нагой и прекрасный, сходный с языческим изваянием Аполлона, красовавшимся прежде на базарной площади и разбитым на куски по приказанию епископа. Они натерли его маслами, омыли ему ноги нежной влагой; не спеша скрыть от взоров Софии красоту его юного тела, они вплели в волосы улыбающемуся обнаженному юноше розы и потом облачили его в новое богатое платье. И когда освеженный Сильвандр приблизился, он показался ей еще прекраснее. Заметив, что пленяется его красотой, она, разгневанная, поспешила удостовериться, что спрятанный в платье кинжал наготове. Но странно, прошел уже час, а юноша все еще занимал ее пустыми речами; все еще — теперь уже больше к огорчению ее, чем к удовольствию — не представлялся ей случай блеснуть перед сестрой примерной женской стойкостью. Ибо, чтобы защитить добродетель, необходимо, как известно, чтобы она была под угрозой. Но буря страсти как будто не подымалась в Сильвандре; лишь легким, слабым ветерком вежливости овеяно было дыхание его разговора; флейты, постепенно возвышающие из соседней комнаты вкрадчивые свои голоса, говорили, казалось, нежнее, чем алые, обычно ненасытные уста юноши. Он рассказывал, не уделяя ей особого внимания, о состязаниях и войнах, точно сидел за столом в кругу мужчин, и равнодушие было разыграно так мастерски, что София окончательно успокоилась. Не задумываясь, вкушала она от опасно приправленных блюд и пила дурманящее вино. Сердясь на то, что холодность юноши не дает ей ни малейшего повода блеснуть перед сестрой гордым и прекрасным негодованием, горя нетерпением, она сама наконец пошла навстречу опасности.