— Ты опять что-нибудь заметила?

— Нет, — отвечает сестра, отворачиваясь. Обе как будто боятся разговора.

Так проходит несколько дней, в немом наблюдении: дети блуждают вокруг жгучей тайны, к которой их влечет бессознательно и тревожно.

Наконец через несколько дней одна из них замечает, как за столом гувернантка делает Отто знак глазами. Он отвечает кивком головы. Девочка дрожит от волнения. Под столом она тихонько касается руки старшей сестры и, когда та оборачивается, бросает ей сверкающий взгляд. Та мигом поняла ее жест, волнение сестры передается и ей. Едва они встали из-за стола, как гувернантка обращается к девочкам:

— Пойдите к себе и займитесь чем-нибудь. У меня болит голова, я хочу отдохнуть полчаса.

Дети опускают глаза. Насторожившись, они тихонько берутся за руки. Как только гувернантка ушла, маленькая обращается к сестре:

— Смотри, сейчас Отто пойдет к ней в комнату.

— Конечно. Потому-то она нас услала.

— Давай подслушивать у двери!

— А вдруг кто-нибудь придет?

— Кто может прийти?

— Мама.

Маленькая испугалась:

— Да, тогда…

— Знаешь что? Я буду подслушивать, а ты останешься в коридоре и подашь мне знак, если кто-нибудь придет. Так мы будем в безопасности.

Маленькая делает недовольное лицо:

— Но ты мне ничего не расскажешь!

— Все!

— Точно все?.. Решительно все?

— Да, даю тебе слово. А ты кашлянешь, как только услышишь чьи-нибудь шаги.

Обе ждут в коридоре, дрожа и волнуясь. Сердце сильно колотится. Что-то будет? Они тесно прижимаются друг к другу.

Шаги. Они разбегаются. В темноту. Так и есть: это Отто. Он берется за ручку, дверь за ним закрывается. Старшая вылетает стрелой и прижимается к двери; прислушивается, затаив дыхание. Младшая с тоской следит за нею. Любопытство мучит ее, она срывается со своего поста. Подкрадывается к сестре, но та сердито ее отталкивает. Она возвращается на свое место. Проходят две-три минуты, которые кажутся ей вечностью. Ее лихорадит от нетерпения; она приплясывает, как на горячих угольях, она готова расплакаться от возбуждения и злости, что сестра все слышит, а она ничего. Но вот из третьей комнаты слышен стук двери. Она кашляет. Обе убегают в свою комнату. Там стоят с минуту, почти не дыша, с бьющимся сердцем.

Младшая жадно требует:

— Ну, теперь рассказывай!

Старшая стоит в раздумье. Наконец, говорит, будто в ответ своим мыслям:

— Я ничего не понимаю.

— Что?

— Это так странно.

— Что?.. Что?.. — с трудом произносит младшая, задыхаясь. Сестра пытается вспомнить. Маленькая крепко прижалась к ней, чтобы не упустить ни одного слова.

— Все это так странно… Совсем не так, как я себе представляла. Когда он вошел в комнату, он, кажется, хотел ее обнять или поцеловать, потому что она сказала ему: «Оставь, мне нужно поговорить с тобой серьезно». Мне ничего не было видно, ключ был вставлен изнутри, но я слышала все совершенно ясно. «В чем дело?» — спросил Отто, но я никогда не слыхала, чтобы он говорил так. Ты ведь знаешь, обычно он говорит так громко и нахально, а тут вдруг так робко, — я сразу почувствовала, что он чего-то боится. И она как будто заметила, что он лжет, и сказала совсем тихо: «Ведь ты уже знаешь». — «Нет, я ничего не знаю». — «В самом деле? — сказала она, и так печально, страшно печально: — Отчего же ты вдруг стал избегать меня? Вот уже неделя, как ты не говоришь со мною ни слова, удаляешься от меня, как только можешь, не гуляешь с детьми, не бываешь в парке! Неужели я сразу стала тебе чужой? О, ты прекрасно знаешь, почему ты стал избегать меня». Он помолчал и потом сказал: «У меня скоро экзамены, я должен много работать, и у меня ни для чего нет времени. Теперь я не могу иначе». Она заплакала и сказала ему сквозь слезы, но так нежно и кротко: «Отто, зачем ты лжешь? Скажи правду, я ведь этого не заслужила. Я ничего от тебя не требую, но поговорить об этом мы должны. Ты не знаешь, что я хочу тебе сказать, я вижу по твоим глазам». — «Что же именно?» — пролепетал он, но совсем, совсем тихо. И тогда она сказала…

Девочка начинает вдруг дрожать и не может продолжать от волнения. Младшая еще крепче прижимается к ней.

— Что же… что?

— И вот она сказала: «Ведь у меня ребенок от тебя».

Младшая подскочила с быстротой молнии:

— Ребенок! ребенок! Но это невозможно!

— Но она это сказала.

— Ты не расслышала!

— Нет, нет! И он повторил это; подскочил точно так же, как ты, и крикнул: «Ребенок!» Она долго молчала и, наконец, проговорила: «Что теперь будет?» И потом…

— Что потом?

— Потом ты кашлянула, и мне пришлось убежать.

Младшая растерянно смотрит перед собой:

— Ребенок. Это невозможно. Где же у нее ребенок?

— Я не знаю. Это как раз то, чего я не понимаю.

— Может быть, где-нибудь дома… Раньше, чем она поселилась у нас. Мама, конечно, не позволила ей взять его с собой из-за нас. Поэтому она так грустит.

— Глупости, тогда она не была даже знакома с Отто.

Они умолкают, беспомощно размышляя и не находя разгадки. Эта мысль их мучит. Младшая заговорила снова:

— Ребенок, это совершенно невозможно! Откуда у нее может быть ребенок? Она ведь не замужем, а только у замужних бывают дети, это я знаю точно.

— Может быть, она была замужем.

— Не говори глупостей, не за Отто же!

— Но откуда же…

Растерянно они глядят друг на друга.

— Бедная фрейлейн, — говорит одна из них с грустью.

Все время срывается с их уст это слово со вздохом страдания. И тут же снова вспыхивает любопытство.

— Девочка или мальчик?

— Кто может знать?

— Как ты думаешь… если бы ее спросить, осторожненько?..

— Ты с ума сошла!

— Почему?.. Она ведь так добра с нами.

— Что тебе пришло в голову? Нам этого не скажут. От нас все скрывают. когда мы входим в комнату, они прекращают разговор и начинают болтать глупости с нами, как будто мы дети. Ведь мне уже тринадцать лет. Зачем же их спрашивать? Нам все равно скажут неправду.

— А как бы я хотела знать.

— А разве я не хотела бы?

— Знаешь… что мне совсем непонятно, — как Отто ничего не знал об этом. Всякий знает, что у него есть ребенок, как всякий знает, что у него есть родители.

— Он представляется, негодяй, он вечно представляется.

— Но не в таких же делах. Только… только… когда он хочет нас надуть…

Входит фрейлейн. Они сразу умолкают, делая вид, что работают. Но украдкой они поглядывают на нее. Ее глаза кажутся им покрасневшими, голос ее глубже, чем обычно, и дрожит. Они ведут себя тихо и поднимают на нее глаза с благоговейным страхом. Их не покидает мысль: «У нее ребенок, потому она так печальна». И медленно ее печаль передается им.

* * *

На другой день, за столом, их ждет неожиданная весть. Отто покидает их дом. Он заявил дяде, что экзамены у него на носу, и он должен усиленно работать, а тут ему мешают заниматься. Он снимет себе где-нибудь комнату на один-два месяца, пока не закончатся экзамены.

Узнав об этом, дети приходят в ужасное волнение. Они угадывают тайную связь этого события со вчерашним разговором, своим обостренным инстинктом чуют какую-то трусость, бегство. Когда Отто прощается с ними, они грубо отворачиваются. Но исподтишка следят за ним, когда он подходит к фрейлейн. У фрейлейн дрожат губы, но, не говоря ни слова, она подает ему руку.

За последние дни дети стали совершенно иными. Они не играют, не смеются, глаза потеряли веселый беззаботный блеск. Ими владеют беспокойство и неуверенность, угрюмое недоверие ко всем окружающим. Они не верят тому, что им говорят, в каждом слове подозревают ложь и заднюю мысль. Целыми днями они высматривают и наблюдают, следят за каждым движением, ловят каждый жест, каждую интонацию. Как тени, они бродят по комнатам, подслушивают у дверей, стараясь что-нибудь уловить. Страстным усилием они пытаются стряхнуть со своих плеч темную сеть этих тайн или бросить хоть один взгляд сквозь нее в мир действительности. Детская вера — эта веселая, беззаботная слепота — спала с их глаз. И еще: в напряженности событий они предчувствуют новый взрыв и боятся, как бы он не ускользнул от них. С тех пор как они знают, что они опутаны ложью, они стали упрямы, подозрительны, даже хитры и лживы. В присутствии родителей они надевают на себя личину детской простоты и проявляют чрезмерную живость. Все их существо полно нервного беспокойства, их глаза, прежде светившиеся мягким и поверхностным блеском, стали сверкающими и глубокими. Они так беспомощны в своем постоянном выслеживании и шпионстве, что их взаимная любовь становится все глубже. Иногда они вдруг обнимут порывисто друг друга, сближенные чувством своего неведения, обуреваемые внезапно вспыхнувшей потребностью ласки; иногда зальются слезами. Без всякой видимой причины в их жизни наступил кризис.