В ту же минуту по знаку Ма-Ка-Ра жрец сдернул с головы Аменорис тяжелый плащ.

Мюри, как в тумане, увидел верховного жреца, наклонившегося за кольцом, затем прелестное личико Аменорис, смотрящее на него глазами, полными отчаяния.

…Мюри, как в тумане… увидел прелестное личико Аменорис, смотрящее на него глазами, полными отчаяния.

Как сквозь сон, донеслись до него ее последние слова:

— Надейся, Гору…

Далее все перепуталось, смешалось в хаосе тумана и огненных искр, пока темная пелена не надвинулась на сознание Мюри…

Когда Мюри пришел в себя, первое, что бросилось ему в глаза, это стена и висящие на ней портреты матери и сестры. Далее письменный стол с большим удобным креслом, этажерка с книгами…

— Аменорис… — беззвучно прошептал он, стараясь понять случившееся с ним, но слабость снова овладела Мюри и он несколько минут лежал неподвижно, не думая ни о чем.

Наконец, усилием воли стряхнув с себя оцепенение, он немного приподнялся с кровати и огляделся кругом.

Он лежал в своей комнате в Лондоне. В окно слабо струился тусклый свет туманного лондонского утра, моросил мелкий дождик.

Мюри попытался было встать с кушетки, на которой лежал, но со стоном упал назад, схватившись рукой за бок.

Мюри попытался было встать с кушетки, на которой лежал, но со стоном упал назад, схватившись рукой за бок.

— Что это?.. — воскликнул Мюри, с недоумением рассматривая руки, покрытые кровью. — Эта рана!.. Жрецы!.. Храм Изиды!.. Аменорис!.. Какой странный сон!..

При воспоминании об Аменорис сердце его болезненно сжалось и он прижал руку к груди, но тут почувствовал какой-то твердый предмет, больно уколовший его. Опустив руку, Мюри вынул золотой уреус тонкой работы, покрытый художественной эмалью, совершенно новый.

— Уреус!.. — вспомнил он сцену в верхнем храме. — Так неужели же это все действительно случилось со мной?.. — Мюри задумался.

— А где же мое кольцо?.. Кольцо Изиды?… — вдруг вспомнил он, посмотрев на руки.

Кольца не было, только узкая полоска на пальце обозначала то место, где оно было надето.

Мюри огляделся кругом. Ни на кушетке, ни на полу кольца не было видно. С трудом поднявшись, он подошел к двери и увидел, что она заперта на замок и ключ находился в скважине. Следовательно, никто входить в комнату не мог.

Сделанные усилия вызвали у Мюри сильную боль, не замеченную им сгоряча, и он, с трудом добравшись до кушетки, поспешил вызвать по телефону врача, который констатировал у Мюри хотя глубокую, но не опасную для жизни рану, нанесенную каким-то колющим оружием.

Через три недели Мюри окончательно оправился от раны в бок, что же касается другой раны, сердечной, то она оказалась гораздо опаснее и Мюри из веселого и жизнерадостного сделался задумчивым, угрюмым, мрачным…

Часто по целым часам он стоит в одной позе, и губы его беззвучно повторяют:

— Аменорис… Аменорис…

Он глубоко уверен, что когда-нибудь, может быть в этой, а может быть, в будущей жизни, он снова встретит прелестную египтянку и тогда уже не расстанется с нею, так как он верит богине Изиде, которая сказала:

— Ждите и надейтесь…

В теплое весеннее утро Генри Мортон подъезжал к небольшой станции в четырех часах езды от Лондона, где его ждал изящный кабриолет Пейкерса, к которому он ехал отдохнуть после столичной жизни и подышать свежим воздухом деревни.

…Где его ждал изящный кабриолет Пейкерса…

Было еще рано и подернутая легким розоватым туманом даль привлекала к себе, обещая, как прелестная женщина, загадочные, неведомые, притягивающие наслаждения.

С удовольствием вдыхая полной грудью свежий деревенский воздух, Генри ехал среди зеленеющих полей и то и дело поторапливал кучера, желая поскорей добраться до имения друга, с которым он уже несколько лет не виделся.

Генри Мортон был высокий блондин с большими умными серыми глазами. Изящные манеры и элегантный костюм показывали, что Генри был не чужд высшего света Лондона, а мощная, словно из стали вылитая фигура показывала здоровье и любовь к спорту и физическим упражнениям.

При двадцати восьми годах, красивой наружности, недюжинном уме и порядочных средствах, Мортон был одним из самых завидных женихов Лондона и мог бы составить завидную партию, но любовь к свободе и путешествиям удерживали его от такого шага и, оставаясь холостым, Генри служил завидной приманкой для скучающих барышень туманного Лондона. Ко всему этому, Мортон не кутил, не играл в карты, не увлекался женщинами, как это присуще золотой молодежи столицы. Правда, у него было несколько мимолетных связей, но все они проходили незаметно, не оставляя на душе следа.

Чем ближе подъезжал Мортон к имению Пейкерса, тем больше хотелось ему увидеть друга, с которым у него были тесно связаны лучшие воспоминания студенческих годов.

— Каков-то он теперь, этот Пейкерс?.. — думал Генри и глазам его рисовалась небольшая невзрачная фигура студента, вечно торопящегося куда-то, вечно готового отдать последний шиллинг неимущему товарищу и вечно нуждавшегося, несмотря на то, что бывший тогда еще в живых отец высылал ему ежемесячно довольно большую сумму, на которую другой мог бы жить припеваючи.

— Посмотрите, сэр, вот имение мистера Пейкерса, — перебил кучер размышления Генри. — А вот и они сами, около дома…

Очнувшись от воспоминаний, Мортон взглянул в указанном направлении и увидел большой белый дом, окаймленный густым тенистым садом, около калитки которого стоял небольшой человек и отчаянно размахивал шляпой, приветствуя Генри.

Через час, умывшись и переодевшись с дороги, оба друга сидели за завтраком и, с аппетитом уничтожая кровавый ростбиф, вспоминали прежние годы, годы молодости, ошибок и увлечений.

— Скажи, Генри, — обратился Джон Пейкерс к Мортону, — почему ты до сих пор не женился? Ты молод, красив, богат… Кому бы, кажется, как не тебе вкусить прелести уз Гименея?

— Видишь ли, — серьезно ответил Генри, немного подумав, — я смотрю на брак несколько иначе, чем другие… Я ищу в браке не только женщину, любовницу, хозяйку, мать, но и человека, равного мне, друга, частицу самого себя, частицу моего «я», которая отражала бы меня и которая отражалась бы во мне… Сочетание современной барышни с человеком в полном смысле слова — это явление редкое, благодаря воспитанию, какое дают им, будущим матерям нового поколения… Этим я не хочу обидеть женщин. Нет. Я виню не их, а, повторяю, воспитание… неправильное, дикое, абсурдное, но освященное традициями многих лет… Посмотри, что представляет из себя современная женщина. Если она мало-мальски интересна, женственна, она создает из своей красоты культ, которому поклоняется в ущерб всему остальному, стараясь костюмами, манерами, движениями подчеркнуть те линии своего как физического, так и нравственного «я», которые бьют на чувственность мужчины. Из этого женщина создала целую науку, не уступающую по обширности программы университетскому курсу. Совершенствуясь и культивируясь в этом направлении, женщине не остается ни времени, ни охоты заниматься чем-нибудь другим… Это тип привлекательных, милых, отчасти безобидных женщин, но… они напоминают красивую, хрупкую вазу, которой готов любоваться часами, но, когда заглянешь внутрь, она пустая… Это предмет роскоши, ни на что полезное не применимый…

Пейкерс попытался было возражать, но Генри перебил его.

— Теперь другой тип. Если женщина читает газеты, следит за литературой и науками, старается развить себя, она обязательно почему-то считает своим долгом потерять женственность, наружно опуститься, пытается походить на мужчину, забывая, что сама природа создала разные полы для того, чтобы привлекать их друг к другу… Мамаши первых радуются: «Ах, вот наша дочь так красива, привлекательна… Она составит себе партию…» Мамаши вторых гордятся умом и знаниями обмужчинившихся дочерей и в общем те и другие думают о выгодной женитьбе… Среднее между этими двумя типами есть исключение, которое встретить так же трудно, как луну, разгуливающую по тротуарам Беккер-стрита… Вот почему я остался до сих пор свободным и нисколько не жалею об этом, так как могу жить, как хочу и делать, что пожелаю…