Слова "чародей" и "кудесник" ничего, конечно, не объясняют. А между тем всегда в отношении аксаковской прозы рядом с восхищением соседствует удивление. Действительно, нет тут ни занимательного сюжета, ни столкновений характеров, ни трагических либо комических ситуаций. Отчего же так интересно? Откуда такое наслаждение читать? Отчего он будит в душе самые дорогие и глубокие струны? Отчего, наконец, его читают с наслаждением люди самых разных, иногда крайних пристрастий и убеждений? Им бы (западникам-то, например) ругаться и критиковать, а они восторгаются и наслаждаются вместе со своими литературными, журнальными, а еще крепче сказать, социальными противниками.

Аксаковский секрет объяснить нельзя, да его, вероятно, и нет. То, что проза его документальная, еще ничего не значит - мало ли на свете скучной документальной очерковой прозы?

Конечно, все писатели делятся на писателей с преобладанием фантазии и писателей, вынужденных довольствоваться лично пережитым и фактическим материалом. Одни легко строят и разветвляют сложные сюжеты, создают множество героев и персонажей (пусть иногда идя от прототипов), выдумывают для своих персонажей разные интересные положения, пересекают в романе разные линии, сталкивают героев в острых конфликтах, а потом разрешают эти конфликты.

Таких писателей большинство. Они, как правило, многотомны. Бальзак и Дюма, Диккенс, Ромен Роллан, Гоголь, Тургенев, Достоевский, Толстой, Джек Лондон, Чехов... Я называю самые ближние имена, каждый может продолжить этот список. Вторые - менее объемны, их наследие ограничивается нередко всего лишь несколькими корешками. Вероятно, к ним можно отнести Руссо, Пруста, Стерна, Экзюпери, Хемингуэя, Герцена, Куприна, Бунина, Пришвина, Паустовского... Ярким представителем этого ряда и является Сергей Тимофеевич Аксаков.

"Заменить действительность вымыслом я не в состоянии. Я пробовал несколько раз писать вымышленные происшествия и вымышленных людей, - выходила совершеннейшая дрянь и мне самому становилось смешно".

"Близкие люди не раз слышали от меня, что у меня нет свободного творчества, что я могу писать только стоя на почве действительности, идя за нитью истинного события, что все мои попытки в другом роде оказывались вовсе неудовлетворительными и убедили меня, что даром чистого вымысла я не владею".

Между тем литература (по крайней мере русская) все больше начинала тяготеть именно ко второй из названных нами форм. Журнал "Современник" в 1854 году писал (безымянный рецензент по поводу нового отрывка из "Семейной хроники"): "Пора, наконец, хоть для опыта изменить форму теперешних беллетристических произведений, оставить в покое любовь с ее катастрофами и обратиться к простоте рассказа, придать ему нечто обыденное или доступное и близкое к действительному течению людского быта".

Лев Толстой справедливо указывал, что русская художественная мысль не укладывается в рамки романа и ищет для себя новой формы. В другом месте великий художник выразился еще прямее в том смысле, что в будущем писатели перестанут сочинять романы, а будут писать жизнь такой, какая она есть. Эту верную мысль, предвидение, нельзя понимать упрощенно. Не сочинять сюжеты, а основываться на пережитом - вовсе не значит идти на поводу у материала и не иметь права называться художником. Не приходилось ли вам слышать, как пересказывает интересную книгу или кинофильм человек, не умеющий рассказывать? "А этот пошел, а она ему говорит. Тут подходит брат, а старик подошел..." Через пять минут вы ничего не можете понять, ни кто он, ни где она, ни кто подошел и говорит. Интересная на самом деле книга оборачивается занудным пересказом, когда все проходит мимо вашего сознания, вызывает только досаду и скуку. Ведь, надо полагать, если бы Аксаков строго следовал за семейными событиями предшествовавших его рождению десятилетий, а тем более за событиями своего детства, надо полагать, он мог бы нагромоздить десятки томов. Он не прав, говоря, что ему чуждо свободное творчество. Творчество состояло в искусном, в мастерском отборе материала, в чувстве меры, в осмыслении материала, в расположении, опоэтизации, а также в типизации фактов, в придании им обобщающего момента. Обыденные жизненные факты надо было возвести в рамки искусства и, мало того, в рамки поэзии. Поэтичность аксаковской прозы никем пока не оспаривалась.

Сам Аксаков, отвечая на одну из критик, говорит: "Не могу также согласиться, что я "напрасно поскупился на рассказы о действиях Куролесова" и что я "касаюсь его поступков только более общими описаниями". Хороши эти описания или нет, это другой вопрос, но я остаюсь убежденным, что частностей о Куролесове рассказано довольно и что если б их было более, то художественность впечатлений была бы нарушена". (Подчеркнуто мной.- В. С.)

Итак, литературное значение Аксакова, оцененного по достоинству современниками и любимого последующими поколениями вплоть до наших дней, не подлежит сомнению. Надо сказать еще об общенародном и общегосударственном значении аксаковского литературного наследия.

О том, что у все новых и новых поколений, у молодежи нужно воспитывать патриотические чувства и то, что называется чувством родины, спорить никто не будет. Но чувство родины - это очень сложное чувство, в него входят и чувство родной истории, и чувство будущего, и оценка настоящего, и в числе прочего не на последнем месте - чувство родной природы. Роман, например, о войне, а называется "Белая береза".

Да и вообще это как дважды два, что в общее и глубокое чувство любви к отечеству входит составной частью любовь к земле, к ее лугам, озерам, лесам. Если мало современной поэзии, обратимся к немеркнущим классическим образцам:

Люблю отчизну я, но странною любовью!

Не победит ее рассудок мой.

Ни слава, купленная кровью,

Ни полный гордого доверия покой,

Ни темной старины заветные преданья

Не шевелят во мне отрадного мечтанья.

Но я люблю - за что, не знаю сам

Ее степей холодное молчанье,

Ее лесов безбрежных колыханье,