Первый раз она сбежала из дому в девять лет и продолжала делать это постоянно, ночуя под открытым небом и путешествуя исключительно пешком — машины тоже входили в список ненавидимых вещей, как школа и трехразовое сбалансированное питание. Полгода Имоджен провела в частной психиатрической лечебнице, где чуть не умерла от приступов клаустрофобии. Она кричала день и ночь, останавливаясь только затем, чтобы набрать в легкие воздуху, и билась в припадках. Ее запирали, связывали, но каким-то непостижимым образом Имоджен освобождалась и бродила по коридорам лечебницы, как привидение, до смерти пугая пациентов своим тоскливым вытьем. Лекарства на нее почти не действовали. В конце концов, родители забрали ее и, казалось, смирились с тем, что их дочери никогда не быть нормальной. Никогда она не поступит в колледж, не выйдет замуж за служащего банка и не заведет домик с белым заборчиком, тремя детьми и собакой. Я представить не могу, как это было сложно для них, но некоторые вещи просто нельзя исправить, как нельзя превратить гея в натурала при помощи процедур, таблеток и многочасовых душеспасительных бесед. Это просто нужно уметь принять. И они приняли дочь такой, какая есть.

Только через год Перри сказал мне, что Имоджен — младшая дочь Аттилы Утора. Теперь уже единственная. Ясно, что я не узнала ее — ей было года четыре, когда мы с ее сестрой на вершине особняка мечтали о будущем… Мне стало жутко от такого чудовищного баланса — один из самых преуспевающих людей в стране потерял — прямо ли, косвенно ли — сразу двух дочерей. Если это та цена, которую требует вселенское равновесие, то я возненавидела бы деньги.

Сейчас Имоджен было четырнадцать, и она постоянно слонялась рядом с нашей клиникой. Чем-то ее привлекало это место, но чем — одному Богу известно. Под нашей крышей она почему-то ночевать могла. Иногда она мыла машины, а потом покупала мороженое и ела на ступеньках довольная до чертиков — хотя мама и папа могли просто завалить ее любыми сладостями, Тадж-Махал из них построить. Иногда Анн-Мари Утор осторожно прокрадывалась ко мне или Перри, чтобы ее не заметили, и выспрашивала, видели ли мы Имоджен и как она. Мы заверяли ее, что все в порядке, а она просила присматривать за ней. Даже деньги предлагала, но мы, конечно, не взяли их. Мы и так достаточно получали от Аттилы, да и ничего не стоило смотреть за маленькой дикаркой и прикармливать ее. Кроме того, мне ужасно жаль было Анн-Мари. Когда погибла Фокси, Имоджен было четыре года, и она осталась для матери единственным спасением от безумия. Но не только не спасла ее, но и не спаслась сама… Хотя я не назвала бы состояние Имоджен безумием. Скорее открытым сознанием. Наверное, чрезмерно открытым.

Я не знала, но чувствовала, что в семье Анн-Мари Утор не все гладко. И еще испытывала к ней огромное уважение. Неизвестно, как переживает это Аттила, но она держалась молодцом. Не знаю, смогла бы я так. Когда Джош валяется дома в жутком похмелье после вечеринки в «Разоренной могиле», или знакомит меня с очередной кошмарного вида и поведения девицей с татуировкой на груди и пирсингом на языке, или «ловит отходняки» после кислоты, я устраиваю ему качественные разгоны. А ведь он мне не сын и даже не брат. И все равно стоит мне только представить, что с Джошем может что-то случиться, и я уже места себе не нахожу. Что же будет, когда у меня появится свой ребенок? Подумать страшно.

Увидев нас, Имоджен поднялась и поскакала навстречу, используя квадратные камни мостовой как классики. Она была довольно опрятно одета и со стороны производила впечатление вполне благополучного подростка.

— Привет, привет, привет! — проговорила она быстро. Потом дотронулась ладонью до груди Перри.

— Ангелы поют!

Это был ее своеобразный ритуал. Мы-то уже привыкли к «тараканам» Имоджен, но прохожих она порой пугала всерьез. Однажды она довела до истерики какую-то не в меру религиозную особу, сообщив, что ее ангелы плачут. Благо мы были поблизости и принесли ей воды и валерьянки. А Имоджен смотрела на это со стороны с чувством исполненного долга.

— А у меня? — спросила я.

Она приложила ладошку к моей груди.

— Поют, поют! Ангелы поют!

— Ну слава Богу. Хочешь кока-колы?

— Имоджен пьет колу, ест колу, Имоджен не может жить без колы! — пропела она, улыбаясь. У нее была потрясающая улыбка, а в глазах порой мелькала такая глубокая мудрость, что по спине пробегала дрожь. У одной моей подруги был младший брат, тоже умственно отсталый, и у него — такой же взгляд — в нем бережно хранилась вся жизнь, которую ему никогда не прожить. Но он не дожил до возраста Имоджен. Она, кажется, умирать не собиралась и гордо несла свое тайное знание в массы.

Перри дал ей доллар. Она приблизилась, заговорщически шепнула: «Он ищет тебя» — и унеслась с радостными воплями к ближайшему автомату.

Я таки задремала в машине, и только легкие прикосновения губ к векам заставило меня чуть-чуть выплыть на поверхность. Перри всегда так — будто разбить меня боится, будто я стеклянная. Мы друзья, всегда ими были и, боюсь, всегда будем — по крайней мере, мне так кажется. Без сомнения, Перри ко мне неравнодушен, но… видно, не настолько, чтобы терпеть фантом моей первой любви в нашей постели. Я его тоже люблю, но насколько — предпочитаю не думать. Мы друзья, и пока что это работает без сбоев.

— Приехали, Ки.

Перри отодвинулся, прежде чем я открыла глаза. Этого совсем не хотелось — то ли от усталости, то ли от этих поцелуев.

— Тебе иногда не кажется, что Имоджен действительно что-то такое знает? — спросила я сонно, пытаясь стряхнуть остатки дремоты.

Он ищет меня.

— Имоджен — потемки, — ответил он. — Наука, к сожалению, до нее еще не доросла. Ну что, до квартиры проводить или сама справишься?

— Сама, спасибо. Давай и ты спать.

Он хмыкнул, и это означало — только после пачки снотворного. У Перри было личное отношение к сну.

Дотопала я на автопилоте. Быстро расправилась с замками и вошла в прохладу квартиры, на ходу бросая сумку на кресло и включая автоответчик. В этот момент рука дрогнула, словно получив маленький электрический разряд.

«Кьяра!!!»

«Привет, это Кира Кастл, которой нет, но она вас внимательно слушает».

Автоответчик стал похож на бомбу с часовым механизмом, только тронь блестящую черную клавишу — и раздастся взрыв, который уничтожит комнату, дом, район, город… Хотя это, конечно, зависит от силы взрыва. Возможно, разрушения коснутся только ЭТОЙ комнаты, ЭТОЙ жизни. ЭТОЙ руки, пальцы которой только что мягко нажали кнопку.

«Кьяра, это я, — раздался голос Лиз Уоррен. Как обычно, сдержанный, ну разве что немного больше. Будто все-таки она прилагала усилия, чтобы сдерживаться. — Перезвони».

Я схватила трубку и набрала номер.

— Что случилось, Лиз? Что с Эвой?

У самого уха повисла пауза, душная и тяжелая, почти осязаемая.

— Ты уже знаешь? Откуда?

Откуда ты знаешь, Кьяра? Ты первая, кому я звоню!

— Вези ее в клинику, Лиз, не теряй время, — ответила я, пропуская мимо уха вопросы, требующие слишком уж развернутых ответов.

— Я не могу, Кьяра. — Спокойствие Лиз медленно, но верно давало течь, капля за каплей, как кровь, покидающая тело Эвы. — Все узнают, а ей только девять лет. Ей еще жить. Ты же знаешь, я не могу.

Я глубоко вдохнула, собралась.

— Вези. Мы сохраним все в тайне, если что, но может, еще не поздно. Быстро, Лиз. Я звоню Перри.

Лиз Уоррен положила трубку, не прощаясь, и я по-быстрому перезвонила Перри, не давая себе времени обдумать наш странный диалог. Как давно такого не было. Последний раз у меня было видение в прошлом году, и я не то чтобы знала, но догадывалась, что (кто?) его вызвало.

В любом случае, Имоджен, кажется, не ошиблась.