Я узнал об этом только через неделю. Когда я появился в фирме на пристани, сразу отправился в кабинет Саймона. Там было пусто.

Юная секретарша в соседней комнате в ответ на мой вопрос, где мистер Серл, ответила, что его сегодня нет, а когда будет и будет ли вообще, не известно ни ей, ни кому-то еще.

– То есть как?

– А вот так. Его нет уже неделю, и мы понятия не имеем, куда он делся.

Расстроенный, я двинулся к Ярдману и постучал в его дверь.

– Входите.

Я вошел. Он стоял у открытого окна и смотрел, как буксиры тащат баржи вверх по Темзе. Финский сухогруз, появившийся во время прилива, совершал маневры, продвигаясь к кранам, напоминавшим самоделки из детского конструктора. В воздухе висели гудки пароходов, шум и грохот докерных работ. Прилив нес мусор от нижних доков к Вестминстерскому дворцу. Увидев меня, Ярдман закрыл окно и двинулся ко мне, раскинув руки в стороны.

– Мой мальчик, – сказал он, стиснув мне руку, – мои самые искренние соболезнования в связи с вашей утратой.

– Благодарю вас, – смущенно отозвался я. – Вы очень любезны. Вы не знаете, где Саймон Серл?

– Мистер Серл? – Ярдман так вскинул брови, что они показались над верхушками очков в черной оправе.

– Секретарша сказала, что его нет уже неделю.

– Это верно, – нахмурился Ярдман. – Мистер Серл по причинам, понятным одному ему, предпочел остаться в Италии. Скорее всего, он принял это решение в тот день, когда полетел в Милан вместо вас.

– Но почему? – удивился я.

– Понятия не имею. Это крайне неудобно для всех нас. Теперь мне приходится выполнять его работу. По крайней мере, пока я не получу от него известий. – Ярдман покачал головой. – Но, как я полагаю, наши беды вас более не тревожат. Я думаю, вы захотите забрать свои документы. – И с кривой иронической улыбкой он протянул руку к селектору.

– Вы меня увольняете? – спросил я.

Его рука повисла в воздухе.

– Мой мальчик, мне просто в голову не пришло, что вы можете захотеть остаться.

– Тем не менее это так.

Он поколебался, вздохнул и сказал:

– Ну что ж, не хотелось мне этого говорить, но без Серла и вас агентству пришлось отказаться от многих заказов, а мы не можем себе этого позволить. Никоим образом. А потому, если бы вы поработали, пока я не получу известий от Серла или не найду ему замену, я был бы вам признателен. Весьма признателен.

Если он говорил именно то, что думал, я решил воспользоваться моментом.

– В таком случае мог бы я взять отгул на три дня через две недели? В Челтенхеме разыгрывается Золотой кубок, и мне надо там выступать.

Он кивнул и сказал:

– Назовите точные даты, и я не буду назначать на них перевозки.

Я сразу же сообщил, в какие дни буду занят, и отправился в кабинет Саймона, размышляя на ходу, что с Ярдманом удивительно легко ладить, что бы мне ни подумалось о нем поначалу, особенно в первую встречу.

На стене кабинета Саймона висело расписание перелетов. Следующий был во вторник, в Нью-Йорк. Три доставки на прошлой и этой неделе были вычеркнуты, что, как сказал Ярдман, и стало ударом для фирмы. Фирма была слишком маленькой, чтобы выдержать потерю постоянных клиентов. Ярдман подтвердил по телефону, что поездка во вторник не отменяется, и в его голосе звучало такое удовлетворение, что я понял: он уже собирался отменить и ее, когда вдруг появился я. Я сказал, что получу все необходимые бумаги в понедельник и буду в Гатвике точно в назначенное время во вторник утром. Это означало длинный уик-энд и четкое осознание того, как я его проведу. С удовольствием я покинул мрачных родственников, послал телеграмму Габриэлле, взял билет на дневной рейс «Алиталии» и полетел в Милан.

Три недели и три дня разлуки ничего не изменили. Может, я и позабыл какие-то черточки ее лица, может, ее нос казался чуточку длиннее, чем я думал, а выражение лица более серьезным, но при виде Габриэллы мое сердце снова учащенно забилось. Сначала в ее взгляде мелькнула тревога – а вдруг я изменил к ней отношение? Но когда она убедилась, что это не так, то засияла.

– Я получила телеграмму, – сказала она, – и поменялась с одной из наших девочек. Мне не придется работать в магазине ни в субботу, ни в воскресенье. – Она помялась и, покраснев, добавила: – Я упаковала сумку и сказала сестре, что проведу пару дней у подруги под Генуей.

– Габриэлла! – воскликнул я.

– Я поступила неправильно? – тревожно спросила Габриэлла.

– Ты поступила великолепно, – отозвался я, полагая, что нас ожидают отдельные мелкие неудобства днем и необходимость спать по разные стороны стены ночью. – Это так прекрасно, что просто даже не верится.

Затем мы отправились на станцию, сели в поезд и, следуя принципу лгать не больше, чем того требует необходимость, отправились в Геную. Мы заказали себе по номеру в большом безликом отеле, полном занятых своими делами бизнесменов. Оказалось, что наши номера на одном этаже – через четыре двери.

Когда мы сели за столик уютного ресторанчика, Габриэлла сказала:

– Все это очень грустно, Генри... Я про твоего отца.

– Да... – Ее искреннее сочувствие заставило меня ощутить себя обманщиком.

Я и раньше пытался прочувствовать утрату, но пришел к выводу, что наиболее сильные эмоции, связанные с отцом, – резкая неприязнь к его титулу. Я предпочитал, чтобы ко мне относились не как к лорду Грею, а как к самостоятельной личности. Но родственники и семейные адвокаты явно решили, что я, конечно же, успел перебеситься и теперь стану вести подобающий аристократу образ жизни. Его смерть, так сказать, предвещала мой крах.

– Я так обрадовалась твоему письму, – между тем говорила Габриэлла. – Я ведь страшно испугалась, когда ты не прилетел с лошадьми. Я решила, что ты передумал насчет меня.

– Разве Саймон ничего тебе не объяснил?

– Кто такой Саймон?

– Большой, полный, лысеющий человек. Он полетел вместо меня. Обещал все тебе передать и еще отдать флакон, – тут я улыбнулся, – флакон с пилюлями.

– Так они, значит, от тебя?

– Тебе передал их Саймон. Похоже, он просто ничего не смог тебе объяснить, потому что не говорит по-итальянски. Я забыл предупредить его, чтобы он говорил по-французски.