— Погодите, Жилкин, — озадаченно говорю я. — Это что же за квартира? Это не та, где Полина Ивановна живет?

— Во. Та самая. Петька ж сосед ихний.

— Когда же он вам этот костюм передал?

— Когда?.. Погоди, погоди…

Жилкин мучительно хмурится и шевелит губами, потом для верности начинает загибать пальцы, пристально вглядываясь в них и словно мысленно советуясь с каждым, прежде чем его загнуть. В результате загнутыми оказываются сначала три пальца, потом четыре, затем снова три, и на этом процедура заканчивается.

— Во, — с удовлетворением говорит Жилкин, показывая мне загнутые пальцы. — Выходит дело, три дня, как он мне его выдал.

— Три дня назад? — переспрашиваю я. — Да три дня назад он не мог дома появиться. Он неделю уже как в отъезде.

— Может, дома он и не появлялся, а у меня появился.

Но у меня в голове никак не укладывается такой вариант ограбления комнаты Веры. Что же, этот самый Петр Горбачев на минуту появился в квартире и снова исчез? И как это он вдруг решился на такое преступление? И еще. Почему Горбачев дал именно Жилкину поручение продать этот костюм? Потому, что его супруга поручала тому продавать дыни? А впрочем, все эти рассуждения ничего не стоят. Ведь Горбачева уже неделю нет в Москве, так же как и его супруги.

— Ох, Жилкин, — говорю я, вздохнув, — подумайте еще раз как следует. Был Сидор, теперь Петр. Может, еще кого назовете?

— Ни боже мой! — истово кричит Жилкин и бьет себя зажатой в кулак кепкой по груди, при этом он снова чуть не скатывается со стула, но, отчаянно взмахнув руками, все же удерживается на нем. — Да чтоб мне белого света не видеть! Чтоб подавиться и не встать! Петька дал. Утречком пришел, с кровати меня стянул. Еще и выпили мы с ним, и закусили… этими… как их?.. Ну да… Гранатами. Он по той же линии, что и Надька, мотается, на Азию, проще сказать.

Последние подробности заставляют меня уже серьезнее отнестись к словам Жилкина. Нет, видимо, этим Горбачевым придется заняться вплотную. Хотя сейчас, вполне возможно, его и в самом деле нет в Москве.

Жилкина я передаю Володе Гракову. Затем докладываю обо всем случившемся по телефону Виктору Анатольевичу. Надо официально оформить изъятие у Жилкина краденого костюма и его показания по этому поводу.

У меня же впереди другое дело.

Сейчас я еду в районную поликлинику, где лечилась Вера Топилина, и разыскиваю ее участкового врача. К счастью, он оказывается не на вызовах, и, с разрешения главного врача, мы устраиваемся в каком-то пустом кабинете. Из регистратуры нам приносят Верину историю болезни.

Сам участковый врач — Валериан Афанасьевич Дубинин — оказывается толстым стариком со старомодным пенсне на широком, в красных склеротических жилках носу, из ноздрей торчат пучки волос, из ушей тоже, и брови у него какие-то кустистые. Бородка клинышком и усы еще темные, а голова совсем седая, просто грива седых нестриженых волос. Одет он старомодно и небрежно, на жилетке видна цепочка от карманных часов. У Валериана Афанасьевича огромные, пухлые, розовые руки и добрейшие, немного грустные глаза. Впрочем, сейчас они совсем грустные. Он по-настоящему жалеет Веру.

— Славная девочка, — говорит он с одышкой. — Да, да, она, конечно, болела. Язвенная болезнь. Препротивная штука, доложу я вам. Диета. Боли. Весной и осенью обострения. И тогда викалин. И диета еще строже. Но курорт ей помог. Давно ее выпихивал. Весьма помог. Во второй раз должна была сейчас ехать.

— Но это все-таки не такая болезнь, чтобы… Чтобы прийти в отчаяние, правда, Валериан Афанасьевич? — спрашиваю я.

— Господь с вами, — машет пухлой рукой он.

— И никаких других заболеваний не было?

— Ровным счетом. Ну, правда, нервы. Последний год-полтора стал замечать. Она, конечно, не жаловалась. Скрытная девочка, все в себе. Таким натурам, я вам скажу, особенно трудно живется. И еще гордая девочка была, и справедливая. Словом, редкая душа, уж поверьте. Ах, какое несчастье, какое несчастье…

— Вы давно ее знаете? — спрашиваю я.

Валериан Афанасьевич вздыхает:

— К вашему сведению, я на этом участке уже двадцать семь лет. И мать их, Наталью Максимовну, прекрасно помню. А вот отца, признаться, не запомнил. Как Вера-то, младшая, родилась, так он чуть не через год пятки салом смазал.

— А Нину, конечно, знаете?

— Ну как же. Год как замуж вышла. В Подольск, к мужу, переехала. Ребенка ждет.

— Мы не знаем, как ее отыскать. Надо же ей сообщить о случившемся.

— Да проще простого. Я вам адрес дам. Она меня как раз с минувшим праздником поздравила, открытку прислала. Только вот… — Он нерешительно умолкает и с тревогой смотрит на меня. — Как ей сказать? Это же травма какая.

Он достает огромный белый платок и, сняв пенсне, трубно сморкается, потом вытирает красную, в складках шею.

— Хотя Нина отнюдь не сентиментальна, — неожиданно добавляет он, засовывая платок в карман брюк. — Сугубый прагматик, если угодно. Дитя века. Характер, между прочим, прямо противоположный Вериному.

— Как вы это объясните? — заинтересованно спрашиваю я. — Вот мы говорим: все зависит от воспитания. А в данном случае? Одна семья, одни условия воспитания, достаток один, двор, школа одни и те же, а характеры-то оказались разные. Чем вы это объясните?

— В данном случае только наследственностью, милостивый государь, — качает седой головой Валериан Афанасьевич. — И потому в идеале, я бы сказал, надо детей в семье воспитывать по-разному, в соответствии с их наследственными чертами характера. Но, увы, сие пока невозможно в наших условиях. Зачем далеко ходить? Вот вам Вера и Нина. Верочка вся была в покойницу-мать. Тихая, сердечная, душевно тонкая. Ее исключительно добром и лаской воспитывать надо было. Так покойная Наталья Максимовна только и могла. Так обеих дочек и воспитывала. А Нину, между тем, надо было строго, требовательно, даже сурово держать. Она, видите ли, не только деловита и расчетлива. Это я уж так вам сказал, чтобы не вдаваться. А Нина еще и хитра, и завистлива, и жадна. Она всюду только выгоду ищет. Я ведь обеих девочек превосходно знаю. Наталья Максимовна не один год у нас в поликлинике процедурной сестрой проработала. Да, так вот, Нина… Она и замуж вышла, думается мне, не без расчета. Муж-то ее какой-то немалый пост занимает по торговой части. Ну да ладно, — неожиданно спохватывается он. — Разболтался. Уж извините великодушно. Старость, она удивительно болтлива, сам замечаю. Никогда прежде таким не был, уверяю вас.

Он, по-моему, и обаятельным таким раньше не был. Встречаются, знаете, лица у стариков, которые только годы, кажется, сделали такими милыми и мудрыми. Вот и Валериану Афанасьевичу ужасно идут и эта седая, всклокоченная грива волос, и старомодный костюм с цепочкой часов, и пенсне, которые давно уже никто не носит, и я их видел, кажется, только у Чехова на портрете.

— Спасибо вам, — говорю я. — Все, что вы мне рассказали, нам очень пригодится. Мы должны точно установить, что случилось с Верой.

— Ну да, ну да, — кивает седой головой Валериан Афанасьевич. — А как же? Иначе нельзя. Дело у вас такое. Святое дело, справедливое. И не легкое, само собой. Как же тут не помочь, разрешите спросить? Это же просто… непорядочно.

— К сожалению, это еще не всем понятно, — говорю я.

— Господи, да что же может быть справедливее, чем покарать за злодеяние? — удивленно восклицает Валериан Афанасьевич, и круглое румяное лицо его неожиданно становится серьезным. — Человек должен жить свободно, безбоязненно. Он для этого создан. Он без этого не может человеком себя до конца ощущать.

— Это верно, — соглашаюсь я. — Человек должен жить безбоязненно. Это самое главное.

— Именно это, — кивает седой головой Валериан Афанасьевич. — И не только безбоязненно думать или говорить, что думаешь, но и поступать. Не во вред другим, понятное дело. Скажем, куда-то ехать, где-то жить, где-то работать, встречаться с друзьями, гулять с девушкой. А тут вдруг, в какой-то момент, изволите ли видеть, появляется на моем пути некто и вторгается в мою жизнь, а то и обрывает ее по своему звериному произволу. Так как же за это не карать? Не-ет. Ваша работа наиважнейшая, как я ее понимаю, конечно. Хотя она у вас вроде медали.