— Вроде бы… — неуверенно произносит наконец Жилкин. — Чтой-то такое, значит, мерещится. У меня, откровенности ради говоря, все сейчас маленько в тумане. Соснуть бы не мешало. — Он зыркает черными глазками в мою сторону и неожиданно предлагает: — Может, я пойду, а? После обеда я у вас как штык буду. Свеженький. Я ведь завсегда так. Меня до обеда лучше не трогай.

— Так у нас дело не пойдет, Жилкин, — говорю я. — Быстрее отвечайте на вопросы, а там, может быть, и соснуть удастся. Полину Ивановну из четвертой квартиры в доме напротив помните или нет?

— Ну, помню, помню, — сварливо отвечает Жилкин. — Холера старая. За каждый гривенник торгуется. А у самой кажинный день засор. Спокою от нее нет.

— А еще кто там живет, в той квартире?

— Да живут… — вздыхает Жилкин. — Только завсегда они, значит, на работе. А так, конечно, живут. Чего им…

— И ни разу вы с ними не встречались?

— Ну, почему же это так — ни разу? — как будто даже обижается Жилкин. — Одной там даже заграничный замок врезал. Только ей мало показалось.

— Это как понимать? — спрашиваю я, с трудом сдерживаясь, чтобы не улыбнуться.

— А вот так и понимать. Велела, значит, еще висячий повесить. То есть, значит, петли под него врезать. Ну, и за все, понимаешь, дыней расплатилась. «Ты, говорит, ее продай. У тебя ее с руками схватают. Она не наша, она, говорит, с Ташкента». Ну, я и снес. Верно, дали неплохо. На две… этих… хватило. Извиняюсь, конечно.

Я догадываюсь, что речь идет о второй Вериной соседке, работающей на железной дороге. Но на всякий случай спрашиваю:

— Где же она работает?

— А с бригадой поездной мотается туды-сюды, значит. Очень даже самостоятельная баба… и!..

Жилкин неожиданно громко икает, все его тщедушное тело сотрясается, и он чуть не сваливается с краешка стула. Взмахнув руками и вновь утвердившись в этом зыбком положении, он сердито бурчит:

— Ух, берет. Определенно соснуть надо…

— Уже скоро, — подбадриваю я его. — Так вы говорите, самостоятельная она женщина?

— А то! Другой раз спросила, продал я ту дыню али нет. Сколько дали. И, значит, еще мне две сунула, на продажу, — довольно толково поясняет Жилкин и с горечью заключает: — Моя б такая была, и-их… бонба, а не женщина, я так скажу. Усе разорвать может.

При этом он энергично взмахивает руками и снова чуть не сваливается с кончика стула, на котором только что с таким трудом утвердился. Я сознательно не предлагаю ему сесть поудобнее, опасаясь, как бы он тут у меня не уснул, а рискованное положение, которое он сам же избрал, заставляет его не терять бдительности.

Мне кажется, что сам Жилкин непосредственно в преступлении не замешан, он, скорей всего, не грабил комнату Веры и тем более не участвовал в убийстве. Но где-то рядом с этими событиями он все-таки находится. Ведь принимает же он всякие поручения. Вот о дынях он рассказал весьма охотно. Интересно, не расскажет ли он так же охотно и о костюме, с которым его задержали, и о тех, кто поручил ему этот костюм продать.

— Так, насчет дынь ясно, — говорю я и небрежно спрашиваю: — Ну, а костюм за сколько велела продать?

— Чего?.. — словно не расслышав, переспрашивает Жилкин и, деликатно прикрыв рот, снова икает, на этот раз, правда, не так болезненно. — Чего говорите?..

Я все так же небрежно повторяю вопрос.

Жилкин скребет свалявшиеся темные волосы на затылке и неуверенно говорит:

— Вот уж… ей-богу… чтой-то запамятовал. Это уж со мной завсегда так. Как с рельс сошел, все из головы вон.

— Как выпьете, так, значит, с рельс и сходите?

— Ну зачем? — обиженно рокочет Жилкин, отводя глаза в сторону. — От этого дела я с рельс нипочем не сойду. А вот как, значит, меня из рынку вынули и сюда, значит, на новые рельсы поставили… Так ведь?.. Ну, и колесики у меня здесь, — он не очень твердо указывает корявым пальцем на лоб, — того… в другую сторону, значит, завертелись. Вот ежели бы соснуть дозволили…

— Дозволим, дозволим, — утешаю я его. — А пока напомню, что костюм тот вы продавали за восемьдесят рублей. Сколько же себе оставить собирались?

— Я-то?..

— Да, вы.

— Ну, значит, что ж… я, значит…

Глаза у Жилкина неудержимо слипаются. Весь он клонится набок, но тут же вздрагивает и испуганно хватается обеими руками за сиденье стула.

— Ух, берет, зараза… — уважительно рокочет Жилкин, снова утверждаясь на краешке стула.

— Отвечайте, Жилкин, — строго говорю я, начиная уже терять терпение. — Чей костюм вы продавали?

— А ничей! — с вызовом отвечает он, вздергивая вверх небритый подбородок. — Свой. Велик мне, вот я…

— Да костюм-то женский.

— Женский?.. — озадаченно переспрашивает Жилкин. — Ну, тогда чего ж… Другое дело, значит…

Я прошу принести костюм, показываю его Жилкину и снова терпеливо спрашиваю:

— Чей же это костюм, а? И кто велел вам его продать?

Жилкин задумчиво скребет затылок и наконец неуверенным тоном изрекает:

— Небось Сидор…

— Это кто такой?

— Сидор-то?

— Да, да, Сидор.

— Известное дело кто. Кум мой.

— Где работает?

— Да в бане. Ба-альшой специалист. Бывалоче, мы…

Я встаю.

— Едем в баню, Покажете мне этого Сидора.

— Ни-ни, — Жилкин откидывается на спинку стула и машет перед собой руками. — Нипочем не поеду. А может, это не Сидор? Почем вы знаете?

— Это не мы, это вы должны знать.

— Ни-ни. Я своего друга не продам, — упрямо крутит головой Жилкин. — Меня хоть на куски, хоть как. Слова не скажу.

— Ну, а если этот друг кражу совершил? — спрашиваю я. — Или еще чего похуже? Тогда как?

— Тогда пущай сам и кается.

— Что ж, у вас и вовсе совести нет, Жилкин?

— Как так — нет? У меня ее знаешь сколько? Да я скорее руку дам отрубить, чем куда ею залезу. Я лучше как-никак заработаю, допустим сказать, на бутылку, чем ее, допустим сказать, украду. Извиняюсь, конечно.

— А другие, значит, пусть что хотят, то и делают?

— Это меня не касается. У меня совести только-только на себя хватает.

Нет, кажется, с ним сейчас не сговоришься. Но как отпустить Жилкина домой? Он же может побежать к тому человеку, который дал ему для продажи костюм, и все ему рассказать. А человек этот конечно же участник ограбления квартиры. Это по меньшей мере. И он, конечно, немедленно скроется. Нет, Жилкина отпускать нельзя. Я имею право задержать его на несколько часов. За это время я доложу о нем Виктору Анатольевичу, он уже, наверное, пришел к себе в прокуратуру. И мы посоветуемся, что делать с Жилкиным дальше.

— Думаю, вам и в самом деле надо отоспаться, — говорю я Жилкину. — Что-то не получается у нас разговор.

— Во. В самую точку!.. У-у-ы-ых!.. — Жилкин мучительно потягивается всем своим худеньким телом в грязной рубашке, согнутые в локтях руки он судорожно и несколько картинно разводит в стороны, потом вытягивается вверх.

— Ладно. До вечера, — соглашаюсь я и добавляю. — У нас поспите.

— Это еще зачем? — вполне искренне изумляется Жилкин. — На кой я вам сдался?

Как будто я не бьюсь с ним вот уже целый час, как будто он уже ответил мне на все вопросы и всякая надобность в нем миновала. И смотрит на меня широко открытыми, удивленными глазами, словно только что с неба упал. Ишь ты, артист какой нашелся!

— Рано нам еще расставаться, Жилкин, — сухо говорю я. — Вот проспитесь, ответите мне на все вопросы, и тогда распрощаемся. А сейчас спрашивать вас, я вижу, бесполезно.

— Нет, сейчас спрашивать! — Вдаряется в амбицию Жилкин и даже притопывает ногой. — Сей момент! Желаю у себя дома спать, понятно?

— Ну хорошо. Чей костюм продавал?

— Эх, мать твою так! — неожиданно кричит Жилкин. — Да что я, некрещеный, что ли?.. Петька дал! Петькин костюм. Мне с него только десятка причитается.

— Где же он сейчас, Петька этот?

— По железной дороге укатил. Служит он на ней.

— А живет где?

— Как так — где? Да в квартире четыре, где же еще ему жить. С Надькой со своей, с волчицей, проще сказать.