Бизнес у Профессора не задался. Деньги рекой не текли, и одним весенним днём я столкнулся в коридоре с его женой, волочившей за собой два огромных чемодана. Она кричала, что не подписывалась жить с нищебродом, а он даже не вышел её остановить.

Профессор запил. Сначала, чтобы согреться во время стояния на рынке. Потом, чтобы заглушить тоску. Он очень хотел вернуться обратно в школу, но считал себя опозоренным. Ему казалось, что ученики начнут показывать на него пальцем и смеяться, называя торгашом.

Пьяный, он болтался по дому, заваливался в чужие комнаты и совал в лица соседей тетрадку с непонятными формулами и чертежами.

- Я совершил гениальное открытие, - утверждал он. - Великое открытие!

Его успокаивали, гладили по голове и отводили спать. Пашка утверждал, что всё пройдёт, что Профессор переболеет. А тётя Лена считала, что он просто-напросто сопьётся.

Яшка сказал, что его отец тоже пил, а потом ушёл от мамы и перестал.

- Весёлый теперь ходит, - зло выдал он. - Смеётся, у него жизнь наладилась, семья новая, а ей плохо...

Больше всего Яшка любил слушать про Надю.

- Что она ещё отчебучила? - первым делом спрашивал он при встрече.

Я говорил, что тётя Лена удвоила энергию в поисках мужчины своей мечты. Каждый день таскает кого-то домой, а нас с Надей выставляет на улицу.

- Идите погуляйте! - говорит она и суёт нам деньги, якобы на мороженое. Иногда мне кажется, что она совсем не бывает в магазинах — денег, что она даёт не хватит даже на одну порцию. Поэтому мы с Надей отыскали красивую коробочку из-под чая и решили копить на что-нибудь большое и нужное. На что именно, мы пока не решили. Сейчас у тёти Лены друг по имени Рудик. Надя надеется, что именно он станет её папой, потому что ей нравится его имя. Я объяснил ей, что выбирать папу по имени глупо, а она вздохнула и совсем не по-детски сказала, что ей надоело ждать, когда мама успокоится и у неё будет нормальная семья.

Гулять мы ходили через дорогу. Там во дворе, зажатом облезлыми двухэтажками, сохранилась детская площадка с кривыми лесенками и металлической каруселью. Её деревянные сиденья давно сгнили, оставив уродливый, местами ржавый корпус. Выглядела карусель ужасно, но крутилась хорошо. А что ещё надо? Надя цеплялась за металлические перекладины, я раскручивал карусель, а потом отбегал в сторону. Проклятая «повышенная чувствительность к мирозданию» не выносила круговых движений, вызывая невыносимую тошноту и головокружение. Смотреть на карусель и то было тяжело. Но Надя кататься обожала. Она сидела на карусели, запрокинув голову и пела: «Вон дантист-надомник Рудик. У него приёмник Грюндиг. Он его ночами крутит, ловит, контра ФРГ». Наслушалась! Тётя Лена, как услышала, побелела, чуть в обморок не грохнулась. Побежала с Голиковым разбираться. Пригрозила разломать молотком его магнитофон, а Наде строго-настрого запретила запоминать «эти ужасные» песни. Наде попробуй запрети! Трещит, не останавливаясь. Пока самой не надоест, не перестанет.

А мне нравилось. Надя смеялась, и я смеялся. Она единственная вызывала у меня смех, добрый и беззаботный. Пусть с ней нельзя было говорить о серьёзных вещах как с Яшкой, но ей нравилось общаться со мной. И когда Надя просовывала свою маленькую ладошку в мою, я чувствовал себя очень счастливым.