ГЛАВА 5.

Человеческая память заботлива. Самое страшное она размывает, делая похожим на сон. Я почти не запомнил месяцев, проведённых в больнице и в детском доме. Не помню, кто и как сообщил о том, что родителей больше нет, что не существует даже нашего города, разрушенного до основания. На­верное, Таня.

- Литосферные плиты, - говорила она, сводя и разводя ладони, - когда они сталкиваются, земля трясётся, и всё рушится.

Да, нет, не она. И не тогда. Про плиты сестра потом рассказывала. Мы сидели в сквере у вокзала. Весеннее солнце почти не грело, по дорожкам гулял пронизывающий ветер. Таня всё сводила и раз­водила свои руки, а я вдруг застыл, поражённо вглядываясь в её лицо. Только сейчас я заметил ры­жие крапинки вокруг её глаз — восемь слева и одиннадцать справа. Странное сочетание — чёрные как смоль волосы, карие глаза и белоснежная кожа с веснушками. Ветер играл её волосами, открывая изящные уши с серёжками-шариками.

- Так, вообще, бывает, - объясняла она. - В 1755 году в Португалии, вообще, сто тысяч человек по­гибли. Представляешь. А там эпицентр, вообще, в океане был.

Она что издевается? Какое ей дело до какой-то там Португалии? Сегодня я понимаю, что с её сто­роны это всего лишь защитная реакция. Другие пытаются забыть, стереть из памяти, а она наоборот хранит, анализирует, сравнивает, приуменьшая значимость произошедшего. Тогда я ничего не понял, только спросил:

- Ты теперь всегда так говорить будешь?

- Как так?

- Вообще, так говорить, вообще, - передразнил я.

- Ладно, не буду.

- Говори, как хочешь!

- Мы теперь только вдвоём, да? - спросил я.

- Почти, - вздохнула Таня, кивнув на заброшенный фонтан. Вокруг каменной чаши носился жёлтый клетчатый шарик с растрёпанной шевелюрой. Шарик звался тётей Мартой, передвигался на толстых, обтянутых коричневыми чулками, ногах и отличался удивительной рассеянностью.

- Сама же время перепутала! - покачала головой сестра. - Бегает теперь, суетится. Чего волнуется? Всё равно раньше пришли.

Я перевёл взгляд на мелькавшую передо мной тётю. Никогда не думал, что человек может быть таким круглым. Мысли у меня потекли совсем не в ту сторону. Я размышлял, не носит ли она специ­альную одежду, чтобы добиться подобной формы. Я представил себе круглый каркас, скрытый под пальто, и засмеялся.

Можно подумать, что я был чёрствым и бездушным мальчиком, и смерть родителей не потрясла меня. Это не так. Я действительно почти не плакал. Если только в самом начале. Потом мной овладе­ла застрявшая внутри апатия. Мне ничего не хотелось, я жил словно слепо выполняющий приказы раб. Мне говорили сесть, я садился. Просили встать — я вставал. При этом в голову лезли разные странные мысли. И тогда я смеялся. Таня утверждала, что истерически.

- Плохо, что ты не плачешь, - твердила она. - Если долго держать в себе, то в конце-концов взо­рвёшься. Иногда мне хочется тебя отлупить, чтобы заставить зареветь, чтобы вышла наружу эта чёр­ная гадость.

Вот и в тот раз, в сквере, сестра посмотрела на меня сердито, поджала губы и процедила:

- Перестань! Ты похож на психа.

Я перестал смеяться и отвернулся. Пустота. Чёрная дыра внутри. Сквозь неё дует ветер, холод­ный и пронизывающий. Холодно. А у Тани юбка короткая и ноги голые.

- Замёрзла?

- Нет, а ты?

- Немножко.

- Пойдём в вокзал, там теплей, - предложила сестра. - Попроси тётю.

- Может ты?

- Боишься?

- Чуть-чуть.

- Если всегда будешь бояться, то ничего в жизни не добьёшься. Забьёшься в угол и станешь тря­стись от страха. Так и умрёшь в этом углу от голода.

- Почему от голода? - не понял я.

- Попросить побоишься или выйти не сможешь.

Опять издевается. Тётя тем временем остановилась, и начала судорожно рыться в сумке.

- Давай быстрей! - зашипела на ухо Таня.

Вздохнув, я подошёл к тёте и дёрнул её за рукав. Она посмотрела, не узнавая. Потом замерла, вспоминая, быстро-быстро заморгала и охнула, опустившись на холодный край фонтана.

- Голова моя дурная! - заверещала она, оглушая. Стая птиц, испугавшись, взметнулась вверх. Я вздрогнул.

- Запамятовала, запамятовала совсем! - тётя вцепилась мне в плечи, повертела, рассматривая, и с силой прижала к своей огромной груди. Задыхаясь, я вдыхал запах несвежей одежды, нафталина и приторно-сладкой туалетной воды.

- Баклажанчик! - не унималась она. - Чистый баклажанчик! Синенький! Да что ж ты молчал-то! Замёрз ведь!

И подхватив меня на руки, понеслась к вокзалу.

«С ней не соскучишься», - подумалось мне. И отчего-то стало вовсе не весело, а тоскливо.