был трезв, безумен и пьян,

и шатался по городу и репетировал

город, мир и всякий шалман

в жизни прежней, покуда в мундирах

(лучше в штатском) не вручали билет

без вещей, без прощаний, без книжек

за океан,

затолкав в самолёт, благодарили,

исчезали, уходили, в памяти таяли.

***

Как от зимы –

что оставляю? –

так, последняя вода.

Ранняя весна

Можжевельниковы ключицы

тоже выпрямились, ну и ну,

выйду ночью уже помочиться

на весну.

***

Когда ко всем чертям и неспеша

я подниму себя от самой бездны,

поймёшь – что наше дело бесполезно,

и не сойдёшь с души, моя душа?

Куда тебя без тормоза и шпоры,

без голоса, без тени и следа?

Куда тебя по суше и по морю

виновную, как птица и вода?

***

Окрылённым нагой ноги

пальцем листаешь страницы,

из отряда вороньих певица

нам с экрана шипит «помоги».

Мы с утра здесь, мы здесь давно,

из другого столетия даже

пьём отечественное вино

за здоровье заморской мордашки.

Под кроватью мои носки

провонялись прошедшей эпохой,

мы из долгой и тихой тоски

и не вышли, что очень плохо.

Это новое хочет в нас

чипом, чатом, чухнёй вселиться.

Мы в гостинице, мы сейчас

в золотой, шоколадной столице.

Мы не с главной тарелки, зато

мы в эпоху блатных и нищих,

мы с акцентом абсента, а то,

мы читаем на русском Ницше.

Утро города

И новый приползёт рассвет

в наш городок пятиэтажный,

в офсетный блеф больших газет,

в отстой использованных граждан.

***

Я обязан только родителям, их ночи звездастой от марта,

потом мосластым рукам акушерки, вниманию педиатра.

Кажется мне, я рано увидел мир и без интереса,

мне всегда не хватало физики: силы, длины и веса.

Не замедлил серьёзных смотрин перед службой в армии

взгляд военной сестры, он был явно рассеян на моих гениталиях.

И слагал я слова, как Майя Шварцман в пять лет на идише,

стих поднялся во мне где-то возле пятидесяти.

Что из лучшего, кажется, что-то такое было,

напечатал Женя Орлов в «Площади Мира».

Что имел, я оставил, родина, в чужом доме:

кошку, стол со стулом, тетрадь, снежки валидола,

миру чёрствого хлеба честных детей, женщины слёзы

и совсем немного тоски, как до той берёзы.

***

Не суетись, на всё давно забей,

найди под рубрикой два-три прикола,

на скайпе повинись перед Мыколой,

налей в посуду и топи вождей.

***

А когда ему всё же

стало невыносимо

и человеческая плоть в нём

скорчилась от боли,

другая половина его,

невидимая,

отпустила гнев

и зажгла молнию,

а презрение превратила в дождь,

который разогнал людей.

Он вышел из обмякшего тела,

покосился на небо:

улетели…

Но его ждали.

Однако он отмахнулся,

окликнул оцепеневшую Магдалину,

и они ушли по дороге на Восток.

Диалектика Сократа

Я спорщик, я дурачу от противного.

Но я не врач, афиняне, Афинам.

Что жизнь абсурд и споры чепуха,

я понял, жизнь пройдя за середину.

Но жизни задолжал я петуха,

отдайте за меня мой долг, Афины.

***

Изображая тело,

иду.

Изображая дело,

плюю.

Живу,

изображая жизнь.

***

Нет, оторвали её от бедра!

В этой области вечно клинит,

на горячем песке усыпили меня доктора,

божья клиника.

И сказал Господь: «Будет всё хорошо,

может, с первого раза не слишком».

А под утро проснулась она голышом

у меня под мышкой.

«Високосный мой, – сказала она, –

там, на кухне фрукты, приятные мне…»

Голова кружилась от вины, от вина,

пахло яблоней.

***

Он открыт, – пожалуйста, на ладонях звёзды,

говорят, погасли, но они сочатся.

Вчера было подло, завтра будет поздно,

ах, как хочется лапши и счастья.

Есть любовей множество,

только в братской келье

мужеложство, выходит, всех милее.

Нерождённым ещё, нам начертали,

закрутив спиралью, список моралей,

шаг налево моги или шаг направо

и в любую даль, но не далее.

Но тоскует в костях кровь вендетты,

человеческим поцелуем согрета,

и выходит любовь с лёгким паром

неподъёмных нас мимо и даром.

Посмотри сюда, брат барашка,

точат нож большой, искры летят.

Что ещё может быть так же страшно,

как молчание твоих ягнят?

***

Встретишь ночью

если хочешь,

если трезвый, бесполезно,

только пьяный до зари –

Достоевского подъезды,

блоковские фонари.

А когда настанет «рано»,

да, уже встаёт охрана,

и спешит куда-то Анна…

***

Тут хорошо! Останься – и старей…

Елена Таганова

Родись, не умирай, живи,

тут хорошо и лучше, се ля ви,

посадишь ветку, ветка даст плоды.

Она сказала: будет до среды.

Устанется – присядь, вина налей,

в корзине яблоки, на ветке воробей,

полей цветы и кошку пожалей.

Здесь хорошо, жди женщину, старей.

Так говорил

Живи танцуй, умри танцуй,

а жизнь и смерть лицо к лицу.

Проснись и пой, расти до вечности,

всё остальное – человечество.

Выслушай меня

Но я прошептал: «Улыбнись

из будки, балетная труппа!»

Пробился звонок «на бис»

и что говорят в трубку трупам?

«Вам лучше завтра приехать», –

сказал с того света анатом.

Мой палец вытягивал веко,

искал крючок автомата.

«Расслабься, как дохлый йогин, –

учили меня корректно, –

и трогай, как женщину трогал».

И божьего света нету.

Сентиментальное

Кухонное эхо разбивает окна

и выходит во двор,

из кухонного оно становится радостным

и кружит на асфальте.

Но вот приходит грустный человек в шляпе

и солнцезащитных очках,

он берёт метёлку и совок,

собирает эхо и сортирует эхо по пакетам:

«это тебе, это тебе…»

и обозначает их всякими буквами: «ф», «с», «б»…

***

Совсем не против жизни, против

жизненных укладов.

Прости, народ, Иуда, Понтий,

роди меня, Господь, обратно.

Нас презирая и любя –

уйду, чтоб и глаза не видели! –

поужинал, распял себя,

ушёл доучиваться в Индию.

Он был один, совсем один,

восторг и страх на наших лицах.

Но кто с любовью приходил,

не может местью возвратиться.

***

До Петрова петуха продыши глоток,

подержи слезу дотемна, до дождя.

Разделили платье и молоток,

гвоздь и дырочку от гвоздя.

***

Свисало мокрое с небес,

я предложил под зонт ей зажигалку,

рука в руке другую задержала,

и женщина сказала: «Где Вы весь?»

***

Может, боже, тебя и нету

и я сам себя создаю?

Пальцем тыкаю по Интернету:

-Хуизйу?

Мир открыт, ни ключа, ни замочка,

голый зад бытия.

На стекле нарисуется дочка:

«Вот и я!»

Зарываешься в чей-то вторник,

в чью-то женщину со спины.

Указательным с той стороны

и тебя уже мониторят.

***

Вот и время: уже можно взять

в жёны женщину лет на тридцать

поглупей и к себе считать

деньги, слёзы, дожди и лица.

***

Нас разрывает в клочья кровь.

Что это, если не любовь? –

соображаем плоть и я.

И водит нас рука господняя.

***

Ночь опрокинута и космос прожит

и снова в безднах мир и нелюдим,

дышала трепетно добыча на груди,

я только возвратил, что ты забрал, о боже.

Как?

Как жаркое варенье, снится

тетради первая страница,

попробуй из горсти вина

и загрызни его рябиной,

пей, как пила тебя Марина,

и как пила её вина,

как полстраны её винило,

как жизни кончились чернила…

***

Жизнь пересмотрел, перекрестил,

сам себя четвертовал, прости,

выгнал недоношенных из дома;

не жури оглобля-Фукидид,

я – простой советский инвалид,

клиник частных неучтённый томик.

***

Бродский вымакан, как икона,

спился Пригов, спилился Кононов,

молодые жиже, но ближе,

надоест ночевать в Париже,

приезжай в Высокий, к нам с юга

прилетают лебеди смуглые,

ну а так, всё тоска, конечно,

дико, смертно и вечно, как прежде,

но без женщины не интересно,

и сосед не ворует черешню.

***

Разменяй же, господь, сторублёвку…

М. Светлов

Покраснеет с правого боку,

день удастся хороший,

разменяет господь сторублёвку,

сунет каждому грошик.

Дрочит прапор военный устав,

командир поясняет заповедь,

Дон Жуан Командора лапает,

хочешь, богу свечку поставь.

***

Вот и твоё бессмертие:

садись и дави на Клаву,

от Моцарта до прилавка

на бесконечной ленте

всё потеряло разницу,

воскрешай Христа, распинай Лазаря,

расслаиваешься: где ты –

внутри? вовне?

Отваливаешься в тридесятом сне

разбитым, разобранным, и ладно,

напрягаешь стрелку,

мол, роди обратно.

Честный корень квадратный,

устал я маяться

в овалах глаз твоих,

у койки на логарифмах-цырлах.

Вечер, полночь, спит моя цифра

в ячейке уютной матрицы.

Косит стихи Заболоцкий,

животное дремлет Паук,

юный бог айтишных наук

тоже спит за экраном плоским.

***

Мы живём

навстречу сгорающим звёздам.

Сладок тленья дымок.

***

На этом празднике я не случайный гость,

едва улыбки, взгляды вскользь и всё же

твой плащ ещё закрыт на все застёжки,

любовь ещё презрение и злость.

***

Цвет раздирает кожу вишен,

опять весна, япона мать!

Земляк такую хрень напишет,

что некогда и почитать.

Подставь под дождик плешь и спину,

орущий рот, перёд и зад,

прохладны бёдра Прозерпины,

как сколько лет? тому назад.

По лужам, облакам, по времени

число творенья угадай,

мир пятый день уже беременный,

«не наступи, и аз воздам».

***

Я доживу спокойно до креста,

до ржавого кленового листа,

жизнь передам другим согласно смете

и буду жить спокойно до бессмертия.

***

Не всякий может повторить Верлена

открыто нехорошие слова:

«Я жил, но не пойму, какого хрена…» –

и всё живём себе, живём едва.

Встречу

Разыщу там Гумилёва,

расскажу, как в мире клёво,

в новом мире, рашен гуд,

не стреляют и не пьют.

И с улыбкой безобразной

он ответит: «Ишь!

Начитался дряни разной,

вот и говоришь».

***

Давно, неправда, ветхий век,

пустыня, пыль сужает веки,

но этот ослик, конь и человек

идут всё время к человеку.

Стансы

1

Ты ведь не можешь сказать во сне,

что ты спишь,

как ты можешь подумать о жизни,

что это не жизнь?

Пиши стихи

или болей за «Шахтёр»,

что одно и то же,

потому что вечность, говорил Сократ,

жизни позже,

потому как смерть жизни старше

и не страшней,

добавим дальше.

2

Чтоб ты ни делал,

ты не можешь сказать,

что это свободные действия,

иди по улице или сиди в луже,

кому ты нужен?

Пиши стихи

или болей за «Шахтёр»,

что одно и то же,

как ты можешь утверждать,

что зеркало чище рожи?

3

Что вверху, не видно,

потому что вверху,

что внизу, не видно,

потому что внизу,

пиши стихи

или болей за «Шахтёр»,

что одно и то же в итоге,