Согласно иерархии её системы хранения, это делало её очень особенной. Он, может, и разворошил её тщательно организованную Библиотеку, но хотя бы (до жути привлекательный) увалень положил её на правильное место.

Пол внизу состоял из очень больших и очень твёрдых каменных плит.

Она отошла на противоположный край бутылки.

Призвав всю свою силу размером с пинту, она бросилась вперёд со всей скоростью, которую только могла набрать в тесном заточении, и врезалась телом в гладкую стеклянную стенку.

Снова.

И снова.

Глава 11

Холод всё равно никогда меня не тревожил¹⁷

Мак

Как бы мне ни было ненавистно тратить ещё больше времени впустую прежде, чем отправляться на поиски моей матери, многие физические потребности, от которых я чудом была освобождена в комнате вне времени, вновь атаковали моё тело возмездием.

Я так сильно хотела писать, что почти не могла начать этот процесс. Затем мельком увидела себя в зеркале и поняла, что не посмею помчаться на первую стычку со своими враждебными и смертоносными подданными, не позаботившись сначала о нескольких вещах. Образ важен, когда имеешь дело с таким тщеславными существами, как фейри. Я спешно почистила зубы, протёрла мокрым полотенцем лицо, провела расчёской по своим бесконечным волосам Рапунцель, приняла быстрое неоспоримое решение на их счёт, затем переоделась в чёрное с головы до пят. Радужная Мак умерла давным-давно.

— Ты знал, что моя спальня теперь на седьмом этаже, а в коридоре возле твоего кабинета появился лифт? Элегантный такой, обшит кожей и полированным деревом, там есть антикварное зеркало и даже один из тех новомодных интеркомов на случай, если кто-то застрянет, — говорю я, заканчивая спуск по лестнице и входя в прихожую в задней части книжного магазина. Мне пришлось смахнуть на удивление стойкую паутину в углах нового средства передвижения, но в остальном лифт словно родом из пентхауса миллионера.

— Был бы он дешёвкой, я бы его выдрал с мясом, — говорит Бэрронс из соседней комнаты. — Хотя мне интересно, куда ведёт интерком. Не видел нигде добавившихся динамиков.

Подозреваю, я установила такой в его подземном логове под гаражом, всё ещё думая как Мак, которая не могла просеиваться и боялась, что застряну там, пока он забурился в свою звериную пещеру.

— Есть другие изменения, которых я не видела? — спросила я, входя в основное помещение.

Бэрронс стоит возле камина, держа в руках телефон и набирая сообщение.

— На третьем этаже живёт преступное сообщество лемуров, — отрешённо отвечает он. — Пятый этаж забит рождественскими ёлками.

— Ты же их кормишь, верно?

— Они искусственные.

— Я про лемуров. Они умрут с голода в книжном магазине.

Это привлекает его внимание, и он поднимает хмурый взгляд.

— В какой бл*дской реальности я ответственен за кормление бл*дских лемуров? Они то и дело срали на мои ковры, пока я не запер их там.

Я прикусываю губу, чтобы не рассмеяться. Он щепетилен в отношении книжного магазина, а коврам определённо пришлось непросто с тех пор, как я переехала сюда — то я роняю на них горящие спички, то мои каблуки протыкают древнее деликатное плетение, то Стражи нападают с кровавой краской, а теперь вот помёт лемуров.

— Они будут вонять, когда начнут гнить, — говорю я, протягивая ему пару ножниц. — Тебе это не понравится.

— Тогда тебе лучше покормить их, — он убирает телефон в карман и говорит: — Зачем мне ножницы?

Я разворачиваюсь к нему спиной.

— Потому что мои волосы отросли на метр с лишним, и ты их отрежешь. Оставь примерно двенадцать сантиметров от затылка, — с такой длиной я по-прежнему смогу собирать их в хвостик, но при этом не буду утопать в собственных волосах. — Затылок — это вот тут, — говорю я, показывая на нужное место. — Двенадцать сантиметров отсюда, — я не хочу, чтобы с меня сняли скальп. Как-то раз, на заре наших отношений, Бэрронс красил мне ногти. Надеюсь, волосы он стрижёт лучше.

— Я проделал отличную работу с твоими ногтями, — рычит он.

— В лучшем случае приемлемую.

Затем его ладони оказываются на голой коже моей шеи, и я дрожу от желания. Я люблю его руки. Я люблю этого мужчину. Он наматывает на кулак часть моих безумно длинных и густых волос, запрокидывает мою голову назад, прижимает губы к моему уху и тихо говорит:

— Ты всегда можешь заплести их и заправить под футболку, — зубы кусают моё ухо, и я снова дрожу.

— А потом ещё и в джинсы? Сам попробуй каждый день заплетать метр с лишним волос, — ворчу я. Не бывать этому. Я уж молчу о том, насколько они густые. Даже мои ресницы сделались длиннее и гуще.

Внезапно я вижу образ нас в постели, где волны моих платиновых волос струятся по его смуглой коже, по его обнажённому телу, и знаю, что он тоже видит это. Как мы запутались в алых простынях, вспотели и говорим «я нуждаюсь в тебе как в воздухе, никогда, бл*дь, не покидай меня» своими телами, потому что так мы это делаем — те, кому слова даются нелегко, и мы всё равно им не доверяем.

— Мне нравятся твои волосы.

— Ладно. Можешь оставить себе после того, как отрежешь. Это помеха в сражении. Стриги давай. И постарайся ровно.

Вздохнув, он разжимает кулак, расправляет мои волосы и начинает стричь — поначалу настороженно, затем всё с большей целеустремлённостью и, надеюсь, точностью. Как же я тоскую по дням, когда я ходила к парикмахеру. Кажется, это было несколько веков и четыре года назад.

Чик. Чик. Чик.

Я стою абсолютно неподвижно, пока он работает (и держу подбородок опущенным, чтобы кончики лучше слились), затем заплетаю свои значительно укоротившиеся волосы и вооружаюсь. Я никогда не знаю, что мне может понадобиться в этом городе: плоть Невидимых, нарезанная и упакованная в баночку из-под детского питания, а потом убранная в карман куртки; глок на поясе, копьё на бедре, ножи с выкидными лезвиями в ботинках. Я уже не утруждаюсь МакНимбом. Я не видела Теней примерно целую вечность, и кроме того, одной лишь мыслью могу заставить себя светиться как небольшое солнышко. Мне бы хотелось оставить себе этот навык, если я найду способ не быть королевой фейри.

— Ты пробовала просеиваться к Рейни? — спрашивает Бэрронс, бросая мои обрезанные локоны в огонь.

Я едва не хлопаю себя рукой по лбу. Что не так с моим мозгом? Я мало просеивалась с тех пор, как обрела эту силу. Один раз я отправилась к Лору (в ночь, когда мне пришлось убить его, чтобы подчеркнуть свой посыл: Больше. Никогда. Не. Шути. Со. Мной.), но я знала, на каком кладбище он находился. Однако недавно я подумала о Кэт в аббатстве и очутилась в Шотландии, где она была на самом деле, и это означало, что мой королевский GPS (в отличие от GPS Кристиана) нацеливался не только на места, но и на людей. Могла ли я просеяться в незнакомую локацию в Фейри, где я никогда не бывала, просто подумав о маме? Я не сомневалась, что они хорошо её спрятали.

Я смотрю в пустоту, вызывая образ своей матери, порхавшей на её воздушной дублинской кухне, которая является мечтой пекаря с чисто белыми шкафчиками и высокими сводчатыми окнами; как она готовит пирог с персиками и пеканами, вся перепачканная в муке и счастливая. Звук её смеха, приятный мамин запах, который наполняет комнату парфюмом, не имеющим ничего общего с химикатами, только любовь и знание, что эта женщина всегда прикроет твою спину, даже когда ты облажалась.

Просеивание ощущается как умирание.

В одно мгновение ты здесь. В следующее уже нет.

А потом ты снова есть.

Однажды я материализовалась частично в стене. В другой раз мы с Алиной отскочили от абсурдно мощных чар Бэрронса, которые защищали книжный магазин, отчего у Алины был фингал, а я была в синяках от головы до пят. Бэрронс — непревзойдённый творец охранных чар. Он что угодно может сделать непроницаемым. И чертовски болезненным, если кому-то хватит дурости попытаться проникнуть внутрь.

Чары Бэрронса — ничто в сравнении с тем, во что я врезаюсь на сей раз.

Я есть.

А потом меня нет.

А потом я муха на шоссе, врезавшаяся в ветровое стекло машины, которая несётся со скоростью сотня миль в час.

А потом я разлетаюсь мерзкой лужицей кишок и слизи, и ни одна косточка в моём теле не остаётся целой.

Всё чернеет.

То есть, черно как в чёрной дыре. Небытие в истинном смысле этого слова. Сенсорная депривация, которая ужасно напоминает то, как Синсар Дабх запихала меня в коробку.

Боль — единственный признак, по которому я понимаю, что всё ещё существую, и чертовски сожалею об этом.

О Боже, боль!

— Бл*дь, Мак, — взрывается Бэрронс где-то на далёком, далёком расстоянии, на другом конце очень длинного и очень тёмного туннеля.

Затем я снова лежу на полу, и надо мной кессонный потолок «Книг и сувениров Бэрронса», и несколько долгих, ужасающих моментов я не могу чувствовать различные части моего тела.

Затем Бэрронс склоняется надо мной, прижимает пальцы к моей сонной артерии, проверяет мой пульс, и по выражению его лица я понимаю, что выгляжу так же, как чувствую себя: как раздавленное на дороге животное.

Внезапно ко мне возвращаются ощущения помимо боли, и я ошарашенно понимаю, что я невредима. У меня по-прежнему есть тело. Однако остаточная агония в каждой клетке оглушает. Я не могу дышать или говорить, настолько она колоссальна и всеобъемлюща.

Он расстёгивает мою куртку, задирает футболку и распластывает ладонь на моём сердце. Я смотрю в его тёмные глаза и наблюдаю, как они мерцают и искрят, пока он бормочет на языке, которого я никогда не слышала, и боль начинает постепенно отступать. Он морщится пару раз, даже разок резко вдыхает и сощуривает блестящие кровавые глаза, почти полностью закрывая их.

«Прекрати забирать мою боль, — наконец, настаиваю я. — Мне уже терпимо».

«Заклинание оставило мощный осадок в твоём теле. Он тёмный и голодный, словно неполный».

«Я знаю, и ты забрал достаточно. Я рассею остальное».