Отстранив легонько дневального и дав ему знак оставаться на месте, Комаров вошел в жилье. Было темно и сыро. На низких нарах, сооруженных из жердей и веток, вповалку, в шинелях и ватных куртках лежали бойцы. Некоторые из них сняли ботинки и обмотки, другие даже не разулись. Желтый фитилек коптилки еле мерцал в спертом воздухе. Люди спали беспокойно и тяжело, многие стонали и бормотали во сне.
Комаров подозвал дневального и приказал не будить бойцов. До подъема оставалось всего несколько минут, но капитан решил ждать, пока люди сами проснутся. Так будет лучше.
Он прислонился к столбу, поддерживавшему крышу землянки, закрыл глаза. Он был настолько измучен, что еле держался, и было настоящей пыткой глядеть на спавших людей. Он бы отдал сейчас полжизни, чтобы лечь и заснуть.
Выпрямившись, худой и бледный, Комаров сидел не двигаясь и напряженно ждал.
Первым проснулся повозочный Кузин. Самый хлипкий и маленький во взводе, он был самым выносливым и аккуратным. Ощутив необычную тишину, а затем разглядев сидевшего возле коптилки командира роты, Кузин поспешно и молча стал наматывать непросохшие за ночь портянки. Вслед за ним поднялось еще несколько человек и тоже, увидев Комарова, быстро начали обуваться. Никто ничего не говорил. В небольшое оконце брезжил рассвет, побудки не было, а кроме того, присутствие командира заставило людей встревожиться. Спустя минуты три весь взвод был уже на ногах. Не дожидаясь команды, бойцы выстроились в шеренгу.
Комаров медленно поднялся, вышел на середину землянки, обвел взглядом весь строй, вернее, шеренгу изнуренных, вялых людей, выстроившихся только в силу привычки. И также по привычке кто-то крикнул: «Смирно!»
Комаров минуту помедлил.
— Где командир? — спросил он громко, не подавая команды «вольно». Ему показалось, что он нашел, как расшевелить людей.
— Я, — ответил Харитонов, выступая вперед. Он выглядел еще хуже других. — Старший сержант Харитонов.
— Рапорт!
Харитонов четко подошел к Комарову, но слова рапорта произнес невнятно. Видно было, что ему трудно говорить.
— Повторите, — приказал Комаров.
Харитонов глянул на него, видимо, хотел что-то ответить иное, но перед строем сдержался и повторил.
Комаров выслушал рапорт до конца и, все еще не подавая новой команды, молча прошелся вдоль шеренги. Теперь он заметил, что бойцы подтянулись и стоят настороженно и ровно. Самое главное — не проявить сейчас ни тени жалости.
— Тысячи людей доверили нам свою жизнь… — только и сказал он. — Напра-во! За мной!
Шеренга повернулась, и бойцы, как один, ровно, в ногу вышли из землянки.
В этот день первый взвод неполным своим составом срубил деревьев больше, чем за два последних дня.
— С характером парень, — сказал Рахимбекову политрук.
Рахимбеков вздохнул и промолчал. Он знал, что все равно без помощи извне сил надолго нехватит.
О том, что делается сейчас на озере и на его берегах, никто ничего не знал. Сюда, в лесной лагерь, долетали только приглушенные звуки артиллерийской стрельбы, да изредка над лесом проходили самолеты. Но к буханью пушек давно привыкли, а самолеты шли так высоко, что трудно было определить, свои это или чужие.
Однажды заглянул в лагерь лесник. Он появился на поляне перед вечером и, угрюмый, костистый, зажав в кулак сивую бороду, некоторое время смотрел на поваленные могучие стволы сосен, может быть, еще ровесниц Петра. Потом подошел к подпиленному и брошенному дереву, снегом залепил прорез и молча присел у костра.
Был час перекурки. Старик долго разглядывал изможденных, в одних шинелишках и ботинках бойцов, их потрескавшиеся огрубелые руки, затем поднялся, неторопливо снял свой просторный кожух, подошел к длинному посиневшему красноармейцу третьего взвода, озябшему так, что он не в состоянии был даже прикурить от уголька самокрутку.
— Надень, — сказал лесник, передавая ему полушубок. — Стужа.
Вернувшись на свое место, он перепоясал ремнем оставшийся на нем ватник, поднял берданку.
— Бог нам послал мороз, — произнес он все так же медленно, почти торжественно. — Двадцать зим не переезжали озеро. Теперь погляди. День и ночь, день и ночь едут.
Он ушел, даже не взяв взамен шинелишки, предложенной ему оторопевшим красноармейцем.
Узнав об этом, Комаров отправился искать лесника, чтобы поблагодарить его и расспросить подробнее о Ладоге. Недавно он видел издали какую-то избушку, возможно, это и было жилище лесного сторожа.
Уже наступила ночь, но в лесу было светло, почти как днем. Ветер утих, неподвижно стояли сосны и ели, отяжелевшие от снега, синели сугробы, замерзшие, дочерченные четкими тенями, яркая, высоко вверху висела луна. И неожиданный огонек между деревьями показался Комарову чужим в этом мертвом царстве.
Комаров шел довольно быстро. Окаменевший, словно облитый глазурью снег скрипел под лыжами, они скользили легко и плавно, и капитан вскоре очутился возле рубленой избушки, величиной с деревенскую баню. И, как это ни показалось Комарову диким, окно было открыто, возле него сидела женщина в платочке и о чем-то, как видно, думала. В глубине жилья топилась печь.
Комаров снял лыжи, толкнул дверь. Морозное облако ворвалось вслед за ним в избу. Когда оно растаяло, капитан удивился, пожалуй, не меньше, чем в первый раз. Почти третью часть избушки занимала печь. Стены жилья выбелены, но ни единого признака украшения, убранства, зеркала или какой-либо вещи, указывающей на присутствие женщины, не было. Только возле ситцевой занавески, отделявшей дальний угол, висела на стене свежесрезанная большая ветка сосны. С нее еще капала вода от растаявшего снега. Возле печи стоял топчан. На нем спал лесник. А женщина у окна оказалась совсем молодой девушкой, почти подростком, темноголовой, короткостриженой. И окно было вовсе не открыто. Чистое большое стекло, вправленное в невидную раму, обмануло Комарова.
— Гость пришел, дед, — сказала девушка, чуть повернув голову в сторону двери. — Я уже давно слышу.
Лесник поднялся. На нем была длинная белая рубаха, подпоясанная ремешком, поверх нее накинут ватник. Редкие седые волосы свисали на лоб. Прищурившись, старик некоторое время глядел на неожиданного посетителя, затем указал на лавку.
— Это из леса, Маша. Тот, что дорогу строит, — сказал он, обернувшись к девушке.
Сидевшая у окна подняла голову, и Комаров увидел, что глаза ее спокойны и безжизненны. Девушка была слепая.
Заметив растерянность гостя, старик нахмурился, подошел к печи, поправил торчавшую головешку.
— Два года назад, в эту самую пору… — сказал он вдруг угрюмо, — финские бандиты на парашютах в наш лес попали, на нее напоролись, спрашивали дорогу… Потом из пистолета… Доктора спасли, а только осталась вот…
Маше, как видно, этот разговор был неприятен. Она опустила голову и отвернулась. Наступило молчание. Чтобы прервать его, Комаров поспешил объяснить цель своего прихода.
Лесник на слова благодарности только махнул рукой, а относительно озера пояснил, что вчера вернулся с берега и, если бы не был там сам, не поверил бы. Машины идут день и ночь, сквозь пургу и темень, не потушив огней, и он только раз в жизни видел столько их, когда прошлую зиму побывал в Ленинграде. Потом умолк и покрутил головой.
— Зарево стоит над городом, — сказал он немного спустя. — Вся земля наша о нем думает.
Девушка участия в разговоре не принимала. Комаров заметил, что она и не слушала, сидела попрежнему у окна и думала о чем-то своем. Но когда старик опять умолк и занялся печкой, Маша вдруг повернулась к капитану и спросила его тихо и взволнованно:
— Сколько нужно дней, чтобы прогнать немцев?
— До весны… — серьезно ответил Комаров. Он уже перестал удивляться. — Надо собрать силы, построить дорогу, подвезти продовольствие, снаряды… Ленинграда мы не отдадим.
— Нет, — торопливо перебила его девушка. — Нет, не от Ленинграда только отогнать, а со всей земли? Чтобы война совсем кончилась?
— Года два.
Маша вздохнула и притихла.
— Мне доктор сказал, что после войны операцию сделает, опять видеть буду, — сказала она, наконец, неуверенно.
Комаров обрадовался, когда Маша так же неожиданно замолчала, поднялась и, легко дотронувшись рукой до стола, подошла к делу, вынимавшему из золы печеную картошку. Ему трудно было найти слова утешения.
Он хотел попрощаться, но старик усадил его за стол, поставил миску с капустой, моченую бруснику, хлеб, холодную зайчатину.
— В лесу живем, — сказал он, извиняясь. — Не побрезгуй.
Перед собой он положил только несколько картофелин.
Маша тоже ела мало, и Комаров понял, что угощение поставлено для него, и от всего сердца. Стесняясь и краснея, он съел почти всё.
Попрощавшись и поблагодарив еще раз лесника, он ушел из избушки. Окно светилось попрежнему и снова казалось открытым прямо в лес. Но женского профиля уже не было видно. Маша ушла к себе за перегородку.
На другой день к шестерым больным еще прибавилось двое. Правда, хвойный настой не давал развиваться болезни, однако прекратить ее тоже был не в состоянии. Люди могли поправиться лишь от усиленного питания, от овощей. Оставшиеся у Степанченко несколько кочанов капусты Комаров приказал расходовать только для больных, но этого было мало. Вялые, апатичные бойцы лежали в землянке и отказывались от пищи.
По опыту северных странствий Комаров знал, что цынготных больных нужно во что бы то ни стало стараться вывести из состояния апатии, и заставить двигаться. Он приказал поднимать заболевших три раза в день, якобы на работу, и придумал им эту работу. Они топтали в снегу дорожку, которую назавтра же заметало. Падая, спотыкаясь, брела они друг за дружкой каждый день по часу или полтора, затем ложились снова. Но все это были полумеры.