Глава вторая

Уже больше месяца Ирина не была в Ленинграде. Теперь, подъезжая к городу (ее вызвали в Гидрометеорологическую службу штаба фронта), она с волнением глядела на засыпанные снегом руины предместий, выгоревшие коробки заводских корпусов, на собор Смольного на той стороне Невы, окутанный морозной мглой.

Надвигались сумерки, но до темноты было еще далеко, а между тем ни одной живой души не попадалось на дороге. Лишь встретилось несколько порожних машин с заиндевелыми бортами, дребезжа проскочивших мимо. Только проезжая Охту, Ирина заметила женскую фигуру, медленно идущую по узенькой тропинке в стороне от шоссе. Женщина волочила доску с остатками дранки, очевидно, подобранную где-нибудь на развалинах. На ступеньках охтенской церкви лежали трупы. Многие из них были завернуты в простыни или в одеяла и напоминали древние мумии.

Ирина содрогнулась, побледнела, крепко стиснула обшлага рукавов полушубка. На глазах ее выступили слезы, но она не заплакала, а потрясенная, взволнованная, глядела в окно кабины. Она не представляла себе еще город таким — рассказы, услышанные на берегу, были отрывочны, бессвязны — и только теперь начала понимать всю силу обрушившегося бедствия.

Шофер тоже давно не был в городе. Чтобы скрыть волнение, он пытался закурить, однако папироса не держалась во рту — дрожали губы.

Когда переехали мост, Ирина увидела длинные цепочки людей, спускавшихся к самой реке. Закутанные во что попало, женщины и подростки доставали из проруби воду. Многие несли ее в чайниках, кувшинах, двое мужчин везли на детских саночках синее эмалированное ведро.

Литейный напоминал занесенный снегом деревенский тракт. Люди шли по середине улицы, у домов лежали непотревоженные сугробы. Шли, главным образом, навстречу, к Финляндскому вокзалу. Зашитые в мешковину вещи везли с собой на саночках. Из Ленинграда возобновилась эвакуация.

Недалеко от Невского горел шестиэтажный дом. Он горел уже, повидимому, давно, пламя вырывалось из окон, трещали и падали балки, светлый дым медленно поднимался в небо. А мимо шли люди, спокойные, привычные, и никто не глядел в сторону пожара, даже те, что стояли в очереди наискосок у булочной.

— А не пустят!.. — сказал вдруг шофер и, резко затормозив машину, повернулся к Ирине. — Не пустят они сюда немца!

Его серые, воспаленные от бессонницы глаза заблестели в полумраке кабинки. Так же неожиданно он распахнул дверцу, вырвал из-под сидения измазанный вещевой мешок, распутал завязки и, выхватив полбуханки хлеба — свой трехдневный паек, побежал к очереди, сунул хлеб первой попавшейся женщине. Затем бегом вернулся в машину, дал газ и всю остальную дорогу молчал.

Молчала и Ирина. Великое непоказное мужество стояло за всем виденным, и она ощущала его так же, как и там, на озере.

Ночевала Ирина в автобате. В штаб было поздно являться, а из ее квартиры соседи, очевидно, все выехали, — там холодно и темно. Кроме того, шофер обещал подвезти ее утром на завод, куда Ирина должна была доставить небольшой мешок с картофелем по просьбе одного из командиров автомобильной бригады. Он купил картофель за озером и посылал своему другу — начальнику цеха, оставшемуся работать в Ленинграде.

— Морозов его фамилия. Высокий, с черной бородой. Он там сейчас в роли директора, — сказал командир, запыхавшись от усилий получше устроить мешок в кузове.

Командира Ирина не знала, но охотно взялась выполнить поручение. Она видела, как все, едущие в Ленинград, везли сумки и свертки, и не было случая, чтобы кто-нибудь отказался взять посылку. Людям хотелось хоть чем-нибудь помочь ленинградцам.

Ночью в городе было очень тихо. Даже с окраин, там, где пролегала линия фронта, не доносилось ни одного звука. Гудели только обледенелые, заброшенные провода, да ветер шуршал сорванными со столбов афишами. Однако время от времени из репродукторов раздавался стук метронома, четкий и отрывистый, словно колотушка сторожа.

На завод Ирина отправилась, даже не позавтракав. Она хотела скорее передать посылку и во-время явиться в штаб. Было очень рано. По улицам двигалось много людей прямо по мостовой. Ирина удивилась такому количеству людей, а потом поняла, и снова теплота прихлынула к ее сердцу. Несмотря ни на что, учреждения продолжали работу, служащие выходили из дома пораньше, стараясь не опоздать.

Грузовик миновал центральные улицы, свернул на Международный проспект, и, когда уже проехали половину дороги, воющий звук снаряда где-то над головой заставил Ирину съежиться в кабине. Через секунду раздался взрыв. Машину шатнуло, но она продолжала двигаться, а следующий разрыв вырвал часть крыши на одном из домов. Пыль и дым медленно поползли в сторону. Потом снаряд разорвался посередине улицы, и упало несколько человек, спешивших укрыться в подворотне.

— Обстрел! — крикнул водитель и перевел рычаг. — Держитесь!

Ирина испуганно ухватилась за его рукав. Артиллерийского огня она откровенно боялась и до сих пор не могла к нему привыкнуть. Закрыв глаза, она цепко держалась за шофера, мешая ему править. Скоро огневой налет передвинулся, снаряды прошли выше. Грузовик проскочил опасное место.

— Фу-ты… — пробормотал водитель, растерянно улыбаясь, и осторожно повернулся, чтобы освободить руку. — За вас боялся.

Ирина выпустила рукав.

— Спасибо, — сказала она, сердясь на себя за свой испуг. — Ничего не могу поделать. Очень уж неожиданно они появляются. Бомбу по крайней мере слышишь.

За заставой проверяли документы. Здесь начинался передний край обороны города. Огромные доты по краям улицы, противотанковые ежи, объиндевелые бетонные надолбы. Несколько разбомбленных домов с провалами стен уходили в чистое снежное поле. Там были окопы и батареи, а дальше — «ничейная земля», болото и кочки, за которыми начинались немецкие траншеи. Фронт был рядом, но немцы уже не могли одолеть это узкое пространство.

Заводские корпуса тоже были наполовину разрушены. Весь двор изрыт воронками. Но в проходной сидел сторож — тощая темнолицая женщина в гигантском для нее тулупе. Когда женщина поднималась, чтобы выйти на улицу, тулуп она оставляла — нехватало сил удержать его на плечах. Весь завод эвакуировался на Урал, остался единственный цех, и он изготовлял снаряды прямо на переднем крае.

Ирина взяла свой мешок с картофелем и, проплутав по чуть приметным тропкам, нашла, наконец, нужную дверь. В конторе не было никого. Холодные, покрытые пылью, лежали счеты, папки с бумагами, в углу на денежном сундуке стояла железная печка с давно остывшей золой. Видно было, что люди держались здесь до последнего. В кабинете директора тоже было пусто. Через разбитое окно намело снег, лопнула бутылка с чернилами, и лиловый комок льда лежал между стеклянными осколками. А возле окна, у заводского знамени, висел фанерный щит с короткой надписью: «Они не пройдут!» На смятой, грязной подушке, лежавшей в изголовье дивана, еще сохранились следы крови.

— Там наш комсорг жил. У знамени… — объяснил Ирине высокий бледный старик в ватнике и стеганых брюках, когда она добралась до цеха. — Там его ранило осколком. Умер позавчера…

Ирина с трудом могла поверить, что перед ней тот самый инженер Морозов, теперешний директор завода, о котором рассказывал ей командир, вручивший посылку. Инженер казался шестидесятилетним. И борода была серая, почти до пояса. Но, приглядевшись, Ирина заметила, что первое ее впечатление ошибочно. Бывший начальник цеха двигался и говорил быстро, ничто не ускользало от его живых карих глаз. Несколько раз во время разговора он прерывал беседу, прислушивался к гуденью моторов, а затем продолжал говорить. Однако видно было, что это спокойствие и деловитость даются ему с большим душевным напряжением. И еще заметила Ирина, что в цехе стужа и большая часть стекол выбита, но возле каждого станка видны люди, и очень многие из них примостили к стенкам ящики и стоят на них, чтобы достать до управления резцом.

— Здесь мой молодой рабочий класс трудится, — сказал Морозов с неожиданной мягкостью. — Ремесленники. Приезжают на работу на коньках. В остальных корпусах — старики. Там холоднее… Ничего не поделаешь. На переднем крае находимся. Каждый день немец крошит стены. А всё же мы понемножку расширяемся. Недавно только «на выстрел» работали. За ночь сработаем, за день расстреляют… А теперь вот ждем — Ладога совсем нас выручит…

Он повел Ирину в темную каморку, где топилась маленькая печь, зажег коптилку и долго расспрашивал о Ладожской трассе, о жизни на том берегу, рассказал, что в городе работают не только его цехи, что на многих больших заводах рабочие-пенсионеры собрали из оставшегося после эвакуации хлама нужные детали, отремонтировали негодные станки и точат снаряды, мины, собирают танки, а на кораблестроительном даже строят новый корабль и изобрели непробиваемую броню.

— Передайте там, что Ленинград воюет… — заявил он, и исхудалое лицо его оживилось, помолодело. — И мы на вас надеемся. Без вас мы просто умрем, сражаясь…

Он вдруг вспомнил о посылке, несколько секунд смотрел на принесенное богатство, затем задумался, высыпал картошку на стол и принялся раскладывать ее по счету на отдельные кучки. Вышло по четыре картофелины в каждой.

— Спасибо вам, — поблагодарил он участливо наблюдавшую за ним Ирину. — Это для моей молодежи поддержка. А главное, что оттуда, с Большой земли. Реальное воплощение надежды… Говорят, что пришли уже первые транспорты. И знаете… — Он возбужденно улыбнулся. — На соседний завод вернулись из эвакуации двое инженеров. Прилетели на «дугласе». Собираются строить новый цех. Увидите, прилетят и к нам.

Он крепко пожал Ирине руку и принялся заворачивать в куски газеты по четыре картофелины. Себе он оставил две.