Глава седьмая

Два дня прошло с тех пор, как на лесной просеке появились машины, доставившие необходимую помощь, а весь участок работ значительно преобразился. Вместо редких недружных огней горели большие костры, сложенные из сухих ветвей и смоляных корневищ, лязгал гусеницами трактор, оттаскивая тяжелые поваленные стволы, звенели десятка два пил. Бойцы продвинулись настолько далеко вперед, что сразу за один день пришлось менять место стоянки.

Больных Комаров отправил с грузовиками, и то только четверых, двое попросились остаться и уже поднялись с нар. Капитан отправил их на кухню помогать повару. Одно только сознание того, что в трудную минуту их не забыли, подняло настроение во всем отряде, а увеличение пайка и теплая одежда понемногу восстанавливали силы.

Конец работы уже был недалеко. Лес становился реже, деревья тоньше, в одном месте встретилась широкая поляна, на которой нужно было лишь расчистить снег.

— Кончаем, Сафроныч, — сказал однажды, возвратившись из разведывательного похода, Комаров и, сняв валенки, с наслаждением протянул ноги к печке. — Прогрызли.

Находясь все время на ветру и стуже, недоедая и недосыпая, Комаров похудел, обветрился, отчего светлые глаза его стали глубже, тоньше лицо и весь он казался помолодевшим. Даже почти не сутулился, хотя усталость порой была так велика, что он усилием воли заставлял себя подняться. Брился он теперь через день, а отросшие волосы уже не торчали вверх, как у школьника, а падали темными прядями на лоб, прикрывая шрам.

— А честно признаться, я боялся… — продолжал Комаров, поворачивая перед огнем портянки. — Да и ты, Сафронов, тоже. Все было против нас: и математика, и голод, и холод.

Политрук не отвечал. Выбрав свободную минуту, он что-то записывал у себя в книжке.

Комаров был возбужден, ему хотелось поговорить, что случалось довольно редко, но Сафронов не слушал.

— Сафронов, — сказал наконец капитан, видя, что политрука не проймешь. — Я думаю, что в другой раз нельзя посылать Рахимбекова. Где он застрял? Опять его там кто-нибудь мобилизовал? Александров его не видел, шоферы тоже.

Сафронов поднял голову.

— Я тоже, Комаров, не понимаю, — сказал он серьезно и сразу же, словно продолжая начатый разговор. — У Асафа сердце горячее, но он знает, что нам тут туго. Видимо, генерал задержал.

Это предположение было наиболее правдоподобным, потому что, зная Рахимбекова, ничем обычным его затянувшееся отсутствие Комаров объяснить не мог.

— Пожалуй, что так, — согласился он усмехаясь. — Наверное, генерал приедет сюда вместе с ним. Асаф, чего доброго, сегодня еще его притащит. Ну, уж дам ему… Александров говорил, что Климов должен вот-вот явиться. Нужно встречать, Сафронов.

Он намотал невысохшие портянки, обулся и, забыв об отдыхе и желании поговорить, пошел с политруком проверить работы и осмотреть жилье. Начальство всегда найдет какой-нибудь непорядок. А Климов крутой на этот счет генерал.

До самого обеда они ходили по просеке, заглядывали в шалаши и палатки, кое-где Комаров приказал побольше раскидать снег. С половины дня начинало метелить, протянулись сыпучие снеговые косы.

К вечеру действительно прибыла машина. Но не генеральская легковая, а трехтонка, доставившая горючее для трактора и несколько ящиков с консервами. Пока снимали груз, шофер передал Комарову сложенное треугольником письмо. Это была записка Ирины.

«Во что бы то ни стало постарайтесь застать его в живых, — писала девушка о Рахимбекове. — Его смертельно ранили».

Комаров и Степанченко сидели у койки Асафа. Пасмурный день угасал, но пурга намела сугробы до самых окон, и в избе, превращенной в госпиталь, было еще светло от яркого чистого снега. Метель бушевала более суток, и только сегодня Комаров и сержант сумели попасть в поселок, где умирал Рахимбеков.

Политрук остался замещать Комарова, Степанченко поехал делегатом от роты — об этом просили бойцы. Они молча проводили машину, молча вернулись к работе. Вслед за ними понуро ушел Сафронов. Комаров понял, что все они любили Асафа.

Рахимбеков бредил. Он что-то бормотал на своем родном языке горячо и быстро, потом затихал и некоторое время лежал неподвижно. Подобие улыбки блуждало на его запавших губах, блестели глаза. Степанченко, снявший шинельку и свои два ватника, поднимался со стула, подавал Комарову мокрое полотенце.

— Мы тут, Асаф, — меняя компресс, шептал капитан осторожно. — Мы тут.

Проходили минуты, часы. Докторша сказала, что раненый не доживет до половины дня, но близился вечер, а Рахимбеков все еще боролся со смертью.

Эти три дня он ждал Комарова (докторша сказала ему о посланной записке), в бреду называл фамилии бойцов своей роты, далекие, забытые имена детства. Но время от времени, когда боль немного утихала, он приподнимал голову и с надеждой смотрел на дверь.

Появление Комарова и Степанченко дало ему силы на лишних полдня. Он расспрашивал о роте, радовался, что просека близилась к концу, что генерал прислал подмогу, потом опять забывался и уже многое путал. Он даже не сумел рассказать ничего о себе, что-то говорил про палатку, затем возвращался к временам детства. Не сказал он ничего и о мальчике, только временами называл его имя, видимо забывая, что так ничего и не сообщил Комарову. Говорить ему уже было тяжело.

В комнате становилось все темней и темней, сумерки заполняли углы, лишь возле окна, где стояла койка Рахимбекова, еще было достаточно светло. Неожиданно он перестал бормотать, поднял веки и сказал раздельно и внятно:

— Видишь, не получается… Скоро умру… Боря большой будет. Она очень хорошая, она настоящая. А я уже не увижу…

Степанченко беспокойно привстал, но Комаров сделал ему знак рукой, и тот снова сел на место.

— Будешь жить, Асаф. Куда тебе торопиться? Мы еще после войны с тобой гидростанцию строить поедем… — Он отвернулся и не мог продолжать.

Рахимбеков повернул голову. Черные глаза его были ясны и печальны.

— Спасибо, Николай Петрович. Спасибо и тебе, Степанченко. Всей роте спасибо… Я уже знаю. Понимаешь! Только у меня теперь две просьбы…

Он говорил негромко, с заметным усилием. Щеки его порозовели, из груди вырывался легкий хрип.

— Спой, Степанченко, немного. Один раз бойцы пели, когда я вернулся. Такая простая песня.

Степанченко забеспокоился, посмотрел на Комарова, а затем, придерживая рукой свои большие казацкие усы, высоко и резко, как поют в деревне, затянул неизвестно где подхваченную красноармейцами песню:

Голоса у Степанченко не было, обычно он только подтягивал, и то отдельные слова, но сейчас он старался петь, как умел.

Отвернув лицо к окну, Рахимбеков глядел на затянутые морозными узорами стекла, окрашенные последним закатным светом.

Степанченко кончил песню. На минуту стало тихо, а потом Рахимбеков опустил голову на подушку и чуть слышно сказал:

— Солнце заходит на одну ночь и утром опять поднимается… Человек уже не поднимается… Очень трудно умирать. Понимаешь!..

Комаров молча погладил его руку, лежавшую поверх одеяла. Что он мог сказать?

— Видишь, — зашептал вдруг Асаф все быстрее и быстрее, словно торопился высказаться, — мне часто снился сон, что стою я на высоком, очень высоком камне, а внизу темно, а потом оттуда свет, и все становится видно далеко, до самого края неба, и что идет туда много людей, и мне хочется итти с ними. А потом я просыпался среди своих камней, было очень холодно, и я весь день стучал молотком и думал о своем сне. Я всегда был один… Потом ты показал мне жизнь. Понимаешь!.. Разве плохо ее любить?

Он беспокойно зашевелил руками, словно хотел приподняться. Затем, отказавшись от бесплодных усилий, продолжал еще тише и торопливей:

— Слушай… Я очень хотел много сделать на войне. И очень старался защищать Ленинград. А когда будет наша победа, хотел получить орден и поехать по своим местам. Может быть, жив еще кто-нибудь, у кого я просил штаны и папаху, чтобы сходить на праздник…

Голос его теперь был еле слышен. Дыхание становилось затрудненным и прерывистым. Несколько раз он тревожно искал пальцами руку Комарова, словно желая убедиться, тут ли друг. Голову он уже повернуть не мог.

— Доктора, — шопотом приказал Комаров сержанту. — Быстро!

— Роте отдай мои личные вещи… — продолжал говорить Рахимбеков. — Пусть возьмут кто что хочет. Понимаешь… Тебе пускай часы. Там надпись есть. Сыну будут… — Он вдруг вспомнил всё, встрепенулся, судорожно ухватился за одеяло, хотел привстать, утешить друга и, не в силах преодолеть новый приступ боли, скорчился и потерял сознание.

Больше оно уже не возвращалось к нему. Через час он умер.

А немного позже Комарова остановил Степанченко, ходивший проведать машины. Сержант дрожал от неожиданности и возбуждения и сказал, что столкнулся на берегу с тем самым большелицым, который ранил Рахимбекова. Это известный спекулянт, и его уже здесь приметили. Сейчас он спешил на озеро.

Комаров кинулся по указанному направлению. После метели ночь была морозная, ясная, отсвечивал снег, и капитан действительно разглядел вдалеке темную удалявшуюся фигуру. Отметины ног на расчищенной дороге указывали, что человек хромал. Виден был неровный, вихляющий след, тянувшийся к островку.