Глава девятая

Рота была выстроена на поляне. Кругом тянулся лес — красноствольные сосны и дремучие ели, засыпанные снегом, непроходимая гущина, сквозь которую пробили трассу. Высокий снежный вал пересекал поляну, за валом уже шли машины. Многокилометровая просека сократила дорогу к озеру вдвое и с завтрашнего дня вступала в эксплоатацию. Подполковник Медведько приехал проверить работу.

Рота уходила на другое задание.

— Нескоро зарастет тропка-то, а? — говорили в строю, и кто-то из бойцов, притопывая от холода, отвечал:

— А и зарастать незачем. После войны весь край этот дорогами порезать должны. Глухомань да болота кругом непройденные.

— Эх, куда кинул — после войны! У нас один Степанченко за зиму все их поделает. Гляди, половину ватников своих уже снял, жарко стало.

Но шутили слабо. Всего два дня назад вернулся Комаров, сообщил о смерти Рахимбекова и привез нового командира роты. С окончанием лесной дороги самого Комарова отзывали в Ленинград.

Несколько дней только об этих событиях и говорили в роте, жалели Асафа, но еще больше печалились об уходе Комарова. Рахимбекова не вернешь, а другого такого командира, как Комаров, пожалуй, у них уже не будет.

Они искренне рады были, когда Степанченко рассказал, что капитан нашел сына, желали ему всякой удачи.

— А то знаете… — говорил Степанченко, понижая голос. — Один раз эвакуированные на станции грузились, и женщина шапчонку детскую полосатую с кисточкой держала, так капитан прямо кинулся к ней, а потом враз повернулся и пошел так шибко, что насилу догнал его. Видно, сынишкина тоже такая была.

Подполковник Медведько, Комаров, политрук и новый командир роты — капитан инженерных войск, вышли из-за угла просеки. Снега кругом было столько, что деревья, казалось, утонули до половины и расчищенная дорога через поляну напоминала широкий противотанковый ров. Медведько первым перелез через снеговую наваль, пошел напрямик к стоявшим у опушки людям. Неуклюжий и громадный, в белом, перепоясанном ремнем полушубке, он вполне оправдывал свою фамилию. Остальные командиры еле догнали его уже возле самых землянок.

— Здравствуйте, лесовики, — громко сказал подполковник, подходя к выстроившейся роте.

Затем, выслушав рапорт помощника командира, он сразу же махнул рукой.

— Вольно!

Обойдя строй и внимательно вглядываясь в худые, но возбужденные лица, потемневшие от стужи и ветра, бородатые и бритые (половина бойцов успела соскоблить щетину и была выстроена в первой шеренге), Медведько насупился, отошел к середине линейки.

— Восемь лет сам солдатом был, — заявил он, обращаясь к людям. — Мерз в строю, когда приезжало начальство, на солнце парился. Не люблю парадов. А только сегодня хотел вас всех увидеть вместе.

Он вдруг шагнул вперед, прижал к животу стоявшего напротив него маленького красноармейца с поцарапанной щекой, затем выпустил его и сказал взволнованно, пересиливая одышку:

— Спасибо, друзья, за службу. От имени Военного Совета благодарю вас и от имени Родины. Будем мы живы или нет, а когда наступит победа, никто не забудет нашей дороги. И, может быть, вот тут, на этом самом лужку будет детский лагерь, и ленинградские огольцы слепят похожую на меня снежную бабу. И ты вот… — он шутливо ткнул пальцем все еще не оправившегося от смущения красноармейца, — приедешь сюда на собственной машине.

В строю засмеялись, а маленький боец фыркнул и закрыл ладонью рот.

— Разойтись! — приказал Медведько.

Поправив шапку и размахивая рукой, он направился к землянке, где оставил свои оба револьвера и палку.

— Тут пугать некого, — заявил он сразу по приезде. — Сам я лесной житель.

Командиры пошли за ним.

Напившись воды, он собрался ехать, чтобы засветло добраться до западного берега, где после метели всё никак не могли справиться с разгрузкой и благодаря этому возникали «пробки» из сотен машин.

— Девять регулировщиков замерзли, обогревательные пункты замело, — сказал подполковник, пристегивая к поясу кобуру. — Проложили новые «нитки», прежних не откопать. Семь машин до сих пор не нашли. А там были люди.

Гроза трассы — подполковник Медведько ссутулился, сунул за пазуху свой неизменный маузер (коробку от него разбило еще в ноябре осколком мины).

— Береги людей, — повернулся он к новому командиру роты, стоявшему возле стола. — В них и сила и надежда. Вот как Комаров или Рахимбеков. — В первый раз подполковник назвал сегодня имя Асафа, и Комаров заметил, что голос Медведько стал мягче и что обращался он не только к командиру роты, а говорил для всех. — В сводках иной раз пишут: «Наши потери пять человек убитых и столько-то пропавших без вести». Сообщают одной строчкой, и всё. А за каждым словом «человек» стоит, своя жизнь, своя судьба, радости, горе, у каждого из них родные и близкие. Сколько же катастрофы в такой строчке?

Он, наконец, укрепил свое снаряжение, взял палку и боком, сгибаясь, выбрался из землянки. Шел легкий снег, и машина скоро пропала в белой пороше.

— Он сам землю копал, — сказал вдруг командир роты и повернулся к Комарову, стоявшему рядом с ним на дороге. — Когда у нас во время налета двенадцать человек в блиндаже засыпало…

Комаров не ответил. Ему было трудно покидать людей, с которыми он сжился, столько вынес, которые стали для него родными и близкими. Тем более трудно теперь, когда он нашел сына, а они потеряли своего Асафа…

— Мы все равно встретимся, Комаров, — сказал ему политрук, когда они утром в последний раз вдвоем обходили просеку и Комаров крепко обнял его на прощанье. — На войне, а может, и в Берлине. У меня и план города с собой. В магазине на Литейном купил. Станет посвободней — с бойцами буду улицы изучать. Может, кому и придется побывать. По крайней мере, не надо у жителей спрашивать, а ходи себе и разглядывай. Как в Боровичах.

Потом он расстегнул планшетку, достал тщательно завернутый в бумагу небольшой блокнот, записал ленинградский адрес Комарова.

— Дома у меня восемь яблонь в саду есть и четыре улья. После войны посылку тебе пришлю…

Он, видимо, еще хотел что-нибудь сказать, хорошее, теплое, но постеснялся и отошел.

Приходил прощаться и лесник. Кто-то из бойцов встретил его недалеко за поляной и сообщил, что завтра рота покидает эти места. Старик завернул на просеку и долго сидел в землянке у Комарова.

Лесник был взволнован и по-необычному рассеян. Оказывается, те двое начальников, о которых он недавно говорил Комарову, действительно приезжали сюда не зря. Они прибыли наметить путь для новой железнодорожной ветки и, главное, требовали, чтобы для нужд строительства были отведены делянки, а не разрешалось рубить деревья где попало. Старик никак не мог понять логику вещей. Лес уничтожали снарядами и бомбами, жгли и калечили, немцы всё еще могли ворваться сюда, а тут лес берегли и намечали в нем порубку строго по плану.

— Выходит, войне скоро конец, — собирая свою сизую бороду в кулак, говорил он задумчиво. — Или уж силы у нас несметные. А что? Может то и быть.

Новость удивила и обрадовала. Она была незначительна и, может быть, случайна, но так хотелось верить в лучшее, что даже это маленькое событие показалось значительным и многообещающим. Сафронов подошел к карте, истертому листку географического атласа, наклеенному на фанерную обшивку жилья, и долго вымерял расстояние от Ленинграда до прусской границы. Казалось, что вот-вот войска вылезут из этих приладожских лесов, из-под Колпина, Мги, Любани, а дальше из-под Орла, Курска, Сталинграда, и пойдет двигаться траурная каемка на карте всё ниже, ниже, до заветных границ и черных кружочков чужих городов.

Комаров проводил гостя до конца просеки. Он рассказал ему, что нашел сына, что хочет устроить его где-нибудь здесь в деревне, чтобы мальчик окреп. Что пока он живет у знакомых людей на озере… Все эти дни Комарову не с кем было поговорить об Ирине… Но лесник молчал, думал о своем.

— Ты вот что скажи, — он вдруг остановился и несмело поглядел капитану в глаза. — Всё собирался спросить, да всё и боялся… А теперь вот уезжаешь, да война, может быть, и впрямь раньше кончится, чем думали… — Он смял и опять отпустил бороду и тревожный стоял перед спутником. — Маша… Вылечат ее доктора, как ты думаешь?

Комаров сразу не ответил. Он сам терял и нашел сына. Несчастья общие и несчастья личные тесно сплетены между собою. Если люди верили в спасение общего и начинали видеть победу, нельзя отнимать у них надежды на личное… Он только что говорил старику о радости.

В лесу было бело и тихо, потрескивали изредка от мороза сосны, а долетавшие издалека орудийные выстрелы только усиливали ощущение покоя и тишины.

— Вылечат, — сказал наконец Комаров. — Так и скажи ей. И будь спокоен.

В тот же вечер Комаров простился с ротой. Он поехал по новой дороге и на берегу пересел в попутную машину, направляющуюся с грузом через озеро. У него оставалось несколько свободных часов, чтобы заехать на метеостанцию. Было немного теплее, чем днем, серая мгла укрывала небо, отсвечивал снег. Сотни машин тянулись в двух направлениях, и зажженные фонари создавали впечатление людного, освещенного проспекта.

Комаров вспомнил свой первый переезд по льду и не узнал трассы. Укатанное полотно дороги, широкое, как улица, палатки регулировщиков, указатели, фанерные щиты с лозунгами, надписями, тяжелые грейдеры, стоявшие на разъездах, ремонтные машины, вехи и сигнальные фонари с зелеными и красными огнями. Вдалеке вспыхивали сиреневые зарницы автогенов — это сваривали рельсы узкоколейки, далеко протянувшейся по песчаной косе.

У водонаборной будки шофер остановил машину. Он сделал сегодня два рейса, торопился закончить третий и не успел на берегу пополнить радиатор.

— Теперь нетрудно, — сказал водитель, медленно, словно нехотя, вылезая из кабинки. — Раньше было тяжело.