— Итак… сколько нам еще идти до хозяйственного магазина? — спрашиваю я, не поднимая глаз с тротуара перед собой.

— Эмм, — Рейн смотрит вдаль, как будто отсюда может его увидеть.

В этой части города есть только старые фермерские дома, вроде ее, с неухоженными полями и дерьмовой тучей деревьев между ними. Никто ничего не выращивает. На этой земле даже нет лошадей. Только куча старых машин и ржавых сараев.

— Думаю, минут пятнадцать-двадцать. Он находится на другой стороне этого холма, сразу за катком.

Я смеюсь и качаю головой.

— Что?

— Ты говоришь, как настоящая жительница деревни.

Рэйн фыркает.

— Если ты думаешь, что я говорю, как деревенщина, то ты не слышал…

— Нет, это не из-за акцента, — перебиваю ее я. — Просто здешние жители измеряют расстояние в минутах, а не в милях, и используют ориентиры вместо названий улиц.

— О, Боже мой! — у Рэйн отвисает челюсть. — Мы действительно так делаем!

Я улыбаюсь, хотя мое пулевое ранение дает о себе знать от того, что я толкаю мотоцикл вверх по этому бесконечному холму.

Она наклоняет голову набок, наблюдая за мной.

— А где ты жил до того, как вернуться? Где-то на севере?

— Можно и так сказать. — Я ухмыляюсь, смотря ей в глаза не больше секунды, прежде чем снова бросить свой смертельный взгляд на замусоренный тротуар. — Какое-то время я жил в Южной Каролине, а до этого в Риме.

— О, кажется, я была в Риме. Это ведь недалеко от Алабамы, верно?

Я фыркаю.

— Рим не в штате Джорджия. Рим, который в Италии.

— Не может быть!

Рэйн шлепает своей ладошкой по моей руке, едва не задев пулевое ранение. Я вздрагиваю и делаю глубокий вдох, но она даже не замечает этого.

— О Боже, Уэс, это просто потрясающе! А что ты делал в Италии?

— В основном я был обычным отбросом европейского общества.

Рэйн наклоняется ближе, пожирая мои слова одно за другим, как ядра попкорна. Поэтому я просто продолжаю их извергать.

— После того как я уехал из Франклин Спрингс, дольше года нигде не задерживался, обычно это было несколько месяцев, а потом меня отправляли в следующий дерьмовый дом в следующем дерьмовом городе. Как только я вышел из системы, я понял, что хочу убраться как можно дальше. Черт возьми, меня тошнило от маленьких городков. Тошнило от школы. Я устал от того, что у меня не было никакого гребаного контроля над тем, куда я попадаю и как долго там остаюсь. Поэтому в свой восемнадцатый день рождения я выбрал самое выгодное предложение из всех, предлагаемых разными авиакомпаниями, купил билет в Рим, и уже на следующее утро я проснулся в Европе.

— Из системы? — темные брови Рэйн сходятся вместе. — Системы опеки?

— Ну, да. В любом случае, — я мысленно пинаю себя за то, что проговорился. И дело не в том, что я стыжусь этого, просто сейчас я не хочу говорить о худших девяти годах моей жизни. Или вообще никогда. — Рим чертовски невероятный город. Он древний и современный, деловой и тихий, красивый и трагичный — все это одновременно. Я понятия не имел, чем займусь по приезде, но как только сошел с трапа, понял, что все будет хорошо.

— Почему? — Рэйн так увлечена моим рассказом, что спотыкается об валяющийся на дороге глушитель и чуть не приземляется на задницу.

Я стараюсь не засмеяться.

— Многие говорили по-английски. Почти все вывески были на английском языке, и меню, и даже уличные музыканты пели свои песни на английском языке. Итак, в скором времени я обменял свои доллары на евро, купил гитару у одного из уличных артистов и провел следующие несколько лет, играя классические рок-песни перед Пантеоном за чаевые от туристов.

Я оглядываюсь и вижу, как Рэйн смотрит на меня так, словно я — это гребаный Пантеон. Глаза огромные, губы приоткрыты. Я протягиваю руку и тяну ее к мотоциклу, чтобы она не ударилась головой о покрышку перевернутого микроавтобуса «Хонда», рядом с которым мы идем.

— Тебе приходилось спать на улице? — спрашивает она, не моргая.

— Нет, я всегда находил кого-нибудь, у кого можно было бы переночевать.

Это заставляет ее наконец-то моргнуть.

— Кого-нибудь, да? Ты имеешь в виду какую-нибудь девушку?

Когда я не поправляю ее, она так сильно закатывает глаза, что я почти ожидаю, как они выпадут из орбит.

— Ты тоже направлял пистолеты им в головы и заставлял платить за свои продукты?

Я поднимаю на нее бровь и ухмыляюсь.

— Только тем, кто дерзил мне в ответ.

Рэйн морщит нос, как будто хочет показать мне язык.

— Так почему же ты тогда уехал, раз тебе так хорошо жилось с твоим классическим роком и итальянскими женщинами? — дерзит она.

Моя улыбка исчезает.

— Это было уже после того, как начались кошмары. Эй, осторожнее!

Я указываю на осколок стекла, торчащий под странным углом на ее пути. Она осторожно обходит его, не спуская глаз, а затем снова обращает свое восхищенное внимание на меня.

— Туризм полностью иссяк. Я больше не мог зарабатывать на жизнь, играя на улице, а без визы я не мог устроиться на нормальную работу. И снова у меня не было выбора. Моя соседка по комнате была американкой, чьи родители предложили оплатить наши билеты на самолет обратно в Штаты, так что… вот так я и оказался в Южной Каролине.

— А ты ее любил?

Ее неожиданный вопрос застает меня врасплох.

— Кого?

— Твою соседку! — Ее большие глаза сужаются до щелочек, когда она делает саркастические кавычки вокруг слова: «соседка».

Я ненавижу то, как мне сильно это нравится.

— Нет, — честно отвечаю я. — А ты его любила?

— Кого?

Я опускаю глаза на желтые буквы, украшающие ее задорные сиськи.

— Парня, у которого ты забрала эту толстовку.

Взгляд Рэйн падает вниз, и она останавливается, как вкопанная.

Думаю, это означает — да.

Скрестив руки на логотипе группы, она поднимает голову и смотрит на что-то позади меня. Я сразу вспоминаю то, как вчера она наблюдала за той семьей в парке.

Прямо перед тем, как свихнуться на хрен.

Вот, дерьмо.

— Эй… слушай, прости. Я не хотел этого говорить…

— Это его дом.

Что?

Я следую за ее взглядом, пока не оборачиваюсь и не нахожу желтый фермерский дом с белой отделкой, находящийся примерно в сотне футов от дороги. Это место лучше, чем у ее родителей, и даже больше, но двор такой же заросший.

— Значит парень по соседству, да? — Я изо всех сил стараюсь, чтобы в моем голосе не слышалась злость, но от понимания того, что кусок дерьма, расстроивший Рэйн, находится где-то внутри этого дома, я закипаю.

Когда Рэйн не отвечает, я оборачиваюсь и вижу, что она стоит ко мне спиной. Я опускаю байк на подставку, готовясь броситься вслед за этой задницей, если она снова решит сбежать, но стук таблеток о пластиковый пузырек говорит мне о том, что Рэйн никуда не денется.

Она нашла другую форму спасения.

Рэйн проглатывает таблетку и засовывает пузырек обратно в лифчик. И все это гребаное время я практически слышу, как кровь приливает к моим ногам.

Кем бы ни был этот парень, он труп.

— Рэйн, мне нужно, чтобы ты назвала хотя бы одну вескую причину, по которой я не должен ворваться в этот дом по этим ступенькам, вытащить за горло этого ублюдка и заставить его съесть свои собственные пальцы после того, как я отрежу их своим перочинным ножом.

Она издает печальный смешок и снова поворачивается ко мне лицом.

— Потому что он уехал.

Я делаю глубокий вдох. Слава, мать его, богу!

— Он уехал со своей семьей несколько недель назад. Они хотели провести 23 апреля в Теннесси, откуда родом его родители, — усмехается Рэйн, закатывая глаза.

23 апреля. Вот как называют этот день, когда не хотят говорить об апокалипсисе. Как будто это гребаный праздник или что-то в этом роде.

Рэйн смотрит на меня со смесью горя и ненависти в глазах, и мне знакомо это чувство. Благодаря ненависти жить с разбитым сердцем становится легче. По крайней мере, так было у меня.

А теперь я вообще ничего не чувствую.

Перегнувшись через байк, я обнимаю ее за плечи и притягиваю к себе. Рэйн наклоняется через кожаное сиденье, чтобы тоже обнять меня, и мое сердце вместе с членом увеличиваются в ответ. Все, что я хочу сделать, это целовать ее до тех пор, пока она не забудет, что этот тупой деревенщина когда-либо существовал, но я этого не делаю. Не потому что она слишком уязвима, а потому что я не доверяю себе в том, что у меня хватит сил остановиться.

— Эй, посмотри на меня, — говорю я, изо всех сил стараясь снова не вдыхать запах ее гребаных волос.

Две большие голубые радужки глядят на меня из-под испачканных черной краской век, и потребность, которую я в них замечаю, заставляет мою душу болеть.

— Поверь тому, кто профессионал в том, чтобы оставаться покинутым, — я заставляю себя улыбнуться. — Все, что тебе нужно сделать, это послать их к черту и двигаться дальше.

— Я не знаю, как это сделать. — Глаза Рэйн умоляют хоть о чем-то, что сможет избавить ее от боли.

Я узнаю этот взгляд, но не могу вспомнить эти ощущения.

Потому что сейчас именно я тот, кто уходит.

Боль даже не знает моего нового адреса.

— Это очень просто, — ухмыляюсь я. — Во-первых, ты говоришь: «Да, пошли», а затем добавляешь: «они»!

Рэйн улыбается, и мой взгляд падает на ее губы. Они сухие и опухшие от того, что она чуть не расплакалась, и когда они шепчут: «Да пошли они!», клянусь, я чуть не кончаю в штаны.

— Хорошая девочка, — шепчу я в ответ, не в силах оторвать взгляд от ее губ. — А теперь пойдем и подожжем его дом.

— Уэс! — визжит Рэйн, хлопая ладошкой по моей руке с едва заметной улыбкой. — Мы не станем поджигать его дом.

Она поворачивается и снова направляется в сторону хозяйственного магазина, и я позволяю ей идти вперед. Но не потому, что не хочу поджечь дом этого маленького засранца. Я действительно этого хочу.

А потому, что из-за руля перевернутого микроавтобуса на меня смотрит мертвая женщина.

К тому времени, как мы добираемся до хозяйственного магазина «Хардвер Бак», я чувствую себя потрясающе. Солнце светит ярко, таблетки подействовали, Уэс снова хорошо ко мне относится, и я не могу дождаться момента, когда смогу нарисовать столь необходимую букву «Ф» поверх буквы «Б» на вывеске магазина.