Тропа стала шире, чем я помню. И еще грязнее. Но птицы поют те же трели, что и тогда, и пахнет точно так же — соснами. По возвращении домой я почти ожидаю увидеть маму и Лили. Мама, вероятнее всего, будет лежать в отключке на диване с этой штукой в руке или спорить со своим «другом» в спальне. Лили, наверное, будет кричать, лежа в своей кроватке. Ее маленькое личико засветится, когда я войду в комнату, но через минуту-другую она снова начнет плакать. Мама говорила, что для детей это нормально, что они просто «орут все гребаное время».

Когда прохожу через задний двор Гаррисонов, то замечаю, что их качели исчезли. Я часами проводил здесь время с их сыном Бенджи. Соседний дом Пателов выглядит так, словно в нем уже много лет никто не жил: окна выбиты, а трава достигает моих колен. Брошенные машины выстроились вдоль дороги, усеянной разбитой техникой, посудой и всем тем, что с удовольствием любят разбивать подростки. Я позволяю своим ногам нести меня через этот хаос, но с каждым хрустом под моими ботинками становится все более и более очевидным, что просевший бежевый дом в конце улицы — больше не мой дом.

И уже очень, очень давно.

— Прайор-стрит, четыре-пять-семь, — сказал я женщине по телефону, когда позвонил в 911, как меня учили в школе.

— Что у вас случилось?

— Моя младшая сестра перестала плакать.

— Милый, это что, телефонный розыгрыш?

— Нет, мэм. Она… она не просыпается. Она вся посинела и никак не хочет просыпаться.

— А где же ваша мамочка?

— Она тоже не просыпается.

На почтовом ящике по-прежнему написано «457», но дом выглядит совсем не так, каким я его помню. Во-первых, наш дом был светло-серого цвета с белой отделкой и белыми ставнями, которые, кстати, остались. Прогнившие ступеньки крыльца, которые обычно шатались, когда я сбегал по ним, боясь опоздать на школьный автобус, оказались заменены. А на самом крыльце, там, где раньше висело гигантское осиное гнездо, теперь висят красно-синие пластиковые детские качели.

Моя грудь сжимается, когда я инстинктивно прислушиваюсь к звуку плача.

Но вокруг только тишина.

Я бегу к крыльцу, одним прыжком преодолеваю все четыре ступеньки и всматриваюсь в одно из окошек, расположенных по обе стороны покрашенной входной двери.

— Есть кто дома? — спрашиваю я, стуча по двери кулаком, затем смотрю в другое окно, пытаясь заглянуть внутрь. — Эй! — кричу я, колотя по стеклу открытой ладонью.

Хоть на стене в гостиной и висят фотографии, на которых запечатлены улыбающиеся незнакомцы, я не могу отделаться от мысли, что, зайдя в дом, обнаружу там маму и сестру такими, какими я нашел их в тот день. Одна — без сознания и потерянная для всего мира, другая…

Не успеваю опомниться, как я уже хватаюсь за дверной косяк и выбиваю эту гребаную дверь. Деревянные щепки разлетаются в разные стороны, когда она резко распахивается. Я врываюсь в гостиную и сразу понимаю, что здесь больше не пахнет сигаретным дымом и прокисшим молоком. Стены внутри тоже покрашены, а мебель простая и чистая.

— Эй, есть кто дома? — я осторожно шагаю по коридору, мое сердце бешено колотится.

Когда я заглядываю в первую комнату, которая раньше была моей, то на полу не нахожу матраса, окруженного коллекцией фонариков на случай, если отключится электричество. Вместо этого я вижу компьютерный стол и два одинаковых книжных шкафа, заполненных книгами.

Кроватка Лили находилась в маминой спальне, а на двери в соседней комнате висел замок. Она никогда не говорила, что было в той комнате, но сейчас эта дверь была широко открыта.

Подпитываемый адреналином, я захожу в комнату, и мой взгляд падает на белую кроватку, стоящую у дальней стены. Лучи послеполуденного солнца освещают ее, падая из окна. Дикие животные, свисающие с мобиля, наблюдают за моим приближением, затаив дыхание вместе со мной, когда я с каждым шагом заново переживаю тот день.

Я помню облегчение, которое почувствовал, когда она перестала плакать. И как потом заметил, что ее кожа была нездорового цвета. Что ее открытые глаза смотрели в никуда. Что ее некогда пухлые щечки ввалились, а костяшки пальцев ободрались от непрестанного жевания.

Но когда я смотрю в эту колыбель, складывается ощущение, будто я переживаю тот день в обратном порядке: сначала приходит страх, а затем облегчение.

Здесь нет никакой Лили. Нет смерти. Нет никакой потери. Только простыня с розовыми жирафами и серыми слонами, а также крошечная подушка с вышитыми на ней двумя простыми словами: «Тебя любят».

Я беру ее в руки и перечитываю снова, моргая от внезапно нахлынувших жгучих слез, затуманивших мое зрение: «Тебя любят».

Я стискиваю зубы и пытаюсь дышать сквозь боль: «Тебя любят».

Мне хочется швырнуть эту подушку на пол и растоптать ее, но вместо этого я изо всех сил прижимаю ее к груди — к тому месту, которое болит больше всего. Я снова слышу эти два простых слова в своем сознании, но понимаю, что голос, произносящий их шепотом, не мой.

Он принадлежит другой никому не нужной девочке. Той, что с печальными голубыми глазами, слишком большими для ее нежного лица. Той, которая смогла найти способ позаботиться обо мне, даже когда никто не заботился о ней.

Той, которую я только что бросил обратно волкам.

Может, я и не смог спасти Лили, но я уже не тот испуганный маленький мальчик.

Теперь я мужчина.

Мужчина, который лжет.

Мужчина, который крадет.

Но мужчина, который сделает все возможное, чтобы защитить свою девочку.

Атмосфера в городе гудит в лихорадке отчаяния. Драки на парковке, горящие здания, бунтовщики, бьющие стекла автомобилей, бродячие собаки, рычащие друг на друга из-за упаковок от бургеров. Все сливается воедино, пока я с опущенной головой пробираюсь сквозь этот хаос. Бросив взгляд на небо, замечаю, как быстро опускается солнце, прячась за деревьями, и прибавляю шаг.

Формально 23 апреля наступит только после полуночи, но, судя по тому, как сейчас выглядит город, мне кажется, что ад разверзнется раньше срока.

Торопливо пересекая шоссе, прохожу мимо группы ужратых в усмерть «славных парней», тусующихся в салоне брошенного пикапа «Форда». Из распахнутых настежь дверей грохочет несносное кантри. Они, кажется, не замечают меня, но как только я оказываюсь достаточно близко, один из ублюдков протягивает руку и хватает мой рюкзак. Все происходит мгновенно. В одну минуту я смотрю на дымящееся здание библиотеки на другой стороне улице, а в следующую — прижимаю свой перочинный нож к горлу сорокалетнего мужика.

Его ошеломленные, остекленевшие глаза поднимаются и смотрят на что-то позади меня, когда его приятель из пикапа кричит:

— Майки! Черт бы побрал мою винтовку!

Дерьмо.

С рюкзаком в руке я бросаюсь бежать, исчезая за «Шевроле Субару» как раз перед тем, как три пули пробивают капот и крыло автомобиля. Их смех затихает позади меня, когда я пробегаю мимо библиотеки. Наружные стены все еще целы, но огонь уничтожил крышу и теперь поднимается на пятнадцать футов в воздух. Парочка обкуренных жителей Франклин-Спрингса собрались рядом и наблюдают за пожаром.

«Надеюсь, Рэйн прошла здесь благополучно», — думаю я, когда ступаю на лесную тропу.

Если она вообще решила вернуться домой. Бл*дь, а вдруг она не пошла домой?

Я ломаю голову над тем, куда еще она могла отправиться, но ничего не приходит на ум. Дом Картера сгорел. Все ее друзья, если таковые были, уже давно покинули город. Здания предприятий либо заколочены досками, либо сожжены, либо заняты бандитскими группировками. Она должна быть дома. Она должна была отправиться туда.

Что, черт возьми, я скажу ее отцу?

«Привет. Я тот самый парень, с которым была ваша дочь, пока вы переживали за нее последние два дня. Мне жаль?»

Может, он и в правду глухой? Если это так, то мне не придется ничего говорить.

Пробегая трусцой, я задаюсь вопросом, знает ли Рэйн язык жестов?

Интересно, вернулась ли ее мама домой?

Интересно, есть ли у нее вообще мама?

Я не замедляюсь, когда подбегаю ближе. На самом деле, я набираю темп, как только замечаю домик на дереве, перескакиваю через упавший дуб, где Рэйн сказала мне, что сегодня утром ходила домой.

Зачем ей было лгать об этом? Что же она скрывает?

Что бы это ни было, у меня такое чувство, что находится оно внутри этого дома.

А я просто толкнул ее туда обеими руками.

Гребаный мудак.

Отчаянная надежда вспыхивает во мне, когда я поднимаюсь по лестнице домика на дереве, перепрыгивая через две ступеньки. Но когда я заглядываю за его порог, то все, что я вижу — это два кресла-мешка, обертки от протеиновых батончиков и пустая бутылка виски. Никакой Рэйн. Просто последствия нашей первой совместной ночи.

Я оглядываюсь через плечо на ее дом и вижу его таким, каким видел тогда: выцветший серый сайдинг и зашторенные окна. Он выглядит таким же пустым, как и в ту ночь, но этого не должно быть. Этого просто не может быть.

Я спрыгиваю вниз и ощущаю, как удар отдается в раненое плечо. Пулевое ранение все еще пульсирует, но температура спала. Я перекидываю рюкзак на здоровую руку и достаю из переднего кармана пузырек «Кефлекса» — еще одно напоминание о том, как Рэйн пыталась мне помочь.

Сунув одну таблетку в рот, я пересекаю заросший задний двор с четким намерением найти ее и отплатить ей тем же.

Я сворачиваю за угол дома, прохожу мимо отцовского грузовика, припаркованного на подъездной дорожке, и поднимаюсь по обшарпанным ступеням к парадной двери. Мое сердце застревает в горле, когда я поднимаю кулак, чтобы постучать, но звук, доносящийся через разбитое дверное окно, заставляет мою кровь застыть в жилах.

Я слышу, как играет музыка.

Это песня гребаных «Twenty One Pilots».

— Рэйн? — кричу я через разбитое окно, надеясь, что она просто выйдет ко мне и откроет дверь. Если бы все в жизни было так просто.