— Ты останешься?

— Ладно. Если ты хочешь. — Мы пересекли комнату и подошли к Ви.

Нур опустилась на колени возле наполненного льдом гроба. Я держался достаточно близко, чтобы оказать поддержку, не вторгаясь в пространство Нур.

— Мама, я сейчас уезжаю. Я собираюсь найти Пенни. Я не знаю, когда вернусь… — Она впилась пальцами в лед и выудила руку Ви, посиневшую от смерти и холода, разминая ее, пока продолжала говорить. Кажется, она сказала: «Я люблю тебя» и «Прости», но я старался не слушать, потому что это было слишком интимно и потому что это ранило мое сердце.

А потом лед сдвинулся, и Нур ахнула. Пальцы Ви сомкнулись вокруг ладони Нур. Где-то в ее мертвой груди все еще текла кровь из сердца поэта.

Губы Ви приоткрылись. Мы услышали звук, похожий на скрежет наждачной бумаги по дереву.

Нур наклонилась ближе.

— Мама?

Рот Ви зашевелился, и ее гортань попыталась проявить хоть какие-то признаки разговора. Я надеялся, что она скажет: «Я тоже тебя люблю». Или, еще лучше: «Это была не твоя вина».

Вместо этого она сказала: «Горацио…»

Нур напряглась, затем наклонилась ближе.

— Что ты сказала?

Лед в коробке зашевелился. Ви попыталась сесть, но не смогла и снова откинулась назад. Ее глаза оставались закрытыми. Говорила растяженно и искажено, грубое дыхание едва узнаваемо.

— Горацио, — сказала она. — Он был… последним из нас. И когда-то был… правой рукой Каула. Найди его…

У Ви отвисла челюсть. Ее хватка ослабла и отпустила руку Нур.

И она снова отключилась.

Мы бросились на кухню, чтобы рассказать остальным о случившемся, но все они уже поднялись наверх, за исключением Горация и Еноха, которые разговаривали у раковины. Енох был в испачканном фартуке, с мясницким тесаком в руке, и стоял у середины тумбы, полной цыплят, по-видимому, доставая их сердца.

— Да, такое иногда случается, — пожал он плечами в ответ на наши новости. — Когда в каком-нибудь желудочке остается капля остаточного воскрешающего сока, они просыпаются на короткие всплески… Хотя, если она сделала что-то большее, чем хрюкнула на тебя, это очень впечатляет. Должно быть, она действительно хотела поговорить с тобой. Чтобы подняться самому, умершему требуется огромное усилие.

Нур поджала губы.

— Она сказала что-то о «Горацио».

— Опять Шекспир? — спросил Гораций.

— Нет, — сказал я. — Я думаю, она имела в виду пустоту Эйча. Этот Горацио. Она сказала, что он был близок к Каулу и что мы должны найти его.

— У нее не было возможности рассказать нам, — сказала Нур. — Я могу попытаться спросить ее, если ты сможешь разбудить ее снова.

— Тут я ничем не могу вам помочь. Я не могу воскрешать ее чаще, чем раз в несколько дней, и каждый раз, когда я это делаю, качество воскрешения ухудшается.

— Извини, Нур, — Енох швырнул тесак в подставку и вытер руки о фартук. — В любом случае, я бы не придавал этому особого значения. Большинство разговоров после воскрешения на девяносто девять процентов чепуха. Как сны. Не обижайся, Гораций.

Гораций повернулся к Еноху спиной.

— Оскорбление принято!

— Думаю, это что-то значит, — сказал я. — Я все думаю о Горацио. Он отдал нам клочок карты и ключ к разгадке, а затем выпрыгнул в окно Эйча. Куда он делся?

— Мне все равно, — сказала Нур, и ее горький тон удивил меня. — Знаешь, если бы не эта дурацкая карта, мы бы никогда не нашли Ви, и она была бы жива.

— Это не обязательно так. Марнау знал, где она, и, вероятно, сам привел бы нас туда. А Эйч и Горацио хотели как лучше. Они пытались защитить тебя. Они явно не знали, что сердце Ви было в списке Марнау.

— Думаю, да, — неохотно согласилась Нур. — Так ты думаешь, он еще жив? Что старая пустота все еще где-то там?

— Может быть, — сказал я. — Но теперь он тварь, и я вроде как подумал, что после целой жизни рабства в прирученной пустоте он заляжет на дно или что-то в этом роде. Но никогда не знаешь наверняка.

— Знаешь, с кем я хотел бы поговорить? — сказал Енох. Он с грохотом опустил тесак, и куриная голова полетела в раковину. — Майрон Бентам.

При упоминании его имени меня пронзил странный холодок.

— Пока я сплю, я хотел бы поговорить с Иисусом Христом и Махатмой Ганди, — сказал Гораций.

— Я встречался с ним однажды, — сказал Енох.

— Что? Господи! — воскликнул Гораций.

— Ганди, придурок. Однажды, в тридцатые годы, он побывал в Ист-Энде. Славный парень. Но я совершенно серьезно насчёт Бентама. Если бы вы нашли его тело, может быть, я смог бы разбудить его и поболтать. Должно быть, у него есть какая-то полезная информация на Каула.

— Он умер в Библиотеке Душ вместе с Каулом, помнишь? — спросил Гораций. — Здесь нет тела, которое нужно забрать. Или, во всяком случае, не то, которое мы бы распознали. В последний раз, когда я его видел, он превратился в гигантского комара.

Енох снова опустил свой тесак. Кровь брызнула на потолок.

— Похоже, он отлично впишется.

Я уже поднимался наверх, когда услышал крики, доносившиеся из окна. Я высунул голову и увидел Милларда и Бронвин, спорящих с Клаусом в переулке. Я проскользнул в окно так быстро, как только мог, затем спустился по лесам на землю, как показал мне Миллард.

— Что происходит? — сказал я, подбегая к ним.

Клаус покраснел от крика, на плече у него висел большой холщовый мешок. Я не видел лица Милларда, но он тяжело дышал, а Бронвин выглядела так, будто понятия не имела, что происходит, но была готова защищать Милларда, несмотря ни на что, если это будет необходимо.

— Дело в том, — прошипел Миллард вполголоса, — что я достал этому мерзавцу кость, пузырек и все, что он просил…

— Ты это сделал? — Я сказал. — Когда?

— Через некоторые закулисные связи, которые я приобрел, и давайте не об этом. А теперь он отказывается отдавать нам сами-знаете-что!

Я начал было говорить:

— Ты имеешь в виду…

— Ш-ш-ш! — оборвал меня Миллард. — Не говори этого вслух.

— Я не могу отдать его тебе, потому что эта чертова штука взорвалась! — говорил Клаус, даже не пытаясь понизить голос. — Чуть мизинец не оторвала! — В качестве доказательства он поднял забинтованную правую руку. — Я говорил тебе, что это может не сработать, и это не сработало!

— Тогда докажи это и верни нам разлетевшиеся куски, — сказал Миллард.

— Не могу, они сгорели до кучки голубого пепла.

Миллард издал звук отвращения.

— Кодсвелл! Я тебе не верю. Ты заставил его работать и придержал для себя.

— Мне следовало бы выпороть тебя за такие слова! — Клаус перевел взгляд на Бронвин, которая подняла кулаки. — Но вместо этого я принес тебе предложение мира. Это не так полезно, как сам-знаешь-что, но это поможет спасти вашу шкуру в нужный момент.

— Я не приму никакого дурацкого приза.

— Ты только посмотри, ради Бога. — Он опустил мешок на землю и развязал веревку, которая удерживала его закрытым. Мешок упал, открыв квадратные деревянные часы высотой около двух футов.

— Так это…?

— Совершенно верно. Костяные часы.

Я присмотрелся внимательнее. Лицо выглядело как натянутая и загорелая кожа, а руки были сделаны из длинных, тонких на вид костей.

— Зачем тебе это отдавать? Я думал, они сделаны из кусков твоего предка.

— Ну, я чувствую себя виноватым из-за всей этой истории, — сказал он. — Вы, конечно, вернете их мне, это только для особого случая, пока вы будете в отъезде.

— А как вы об этом узнали? — спросила Бронвин.

Клаус усмехнулся.

— У секретов в Акре короткий период полураспада.

— А что они делает? — спросил я, возвращая наш разговор к часам.

— Они помогают услышать шепот.

— Что за шепот? — сказала Бронвин.

— Не поддавайся на его уловки, — сказал Миллард, но Бронвин шикнула на него.

— О ком-то, кто просто проходит мимо, — сказал Клаус. — После того, как сердце и мозг отреклись от духа, но сам дух все еще цепляется за тело. Они шепчут, видят, но быстрее, чем может уловить разум, и тише, чем слышит ваше ухо, поэтому вы не можете понять это, если не замедлите мир вокруг и не прислушаетесь очень внимательно…

— И какая нам от этого польза? — нетерпеливо спросил Миллард.

— Костяные часы — это то, что воспроизводит замедление, и это замедление — то, что позволяет вам услышать шепот. Все сводится к скорости ползучести улитки. Это может послужить многим целям, даже помимо прослушивания призраков. Вы отпираете корпус ключом безымянного пальца, заводите часы ключом большого пальца, затем поворачиваете пружину указательным пальцем.

Он выудил из кармана связку ключей и протянул её. Кольцо было железным, а звенящие ключи костяными.

Миллард схватил её.

— Это не компенсирует сам-знаешь-чего, — неохотно сказал он. — Если я узнаю, что ты им воспользуешься, тебя поймают и бросят в тюрьму, прежде чем ты успеешь сказать, что я предатель своего народа. — Миллард опустился на колени рядом с костяными часами, провел рукой по их резной крышке и вздохнул. — И, гм, спасибо, — тихо сказал он.

Клаус кивнул.

— Надеюсь, вам никогда не придется ими пользоваться, — Он достал из кармана фляжку. — Удачи вам всем, — сказал он и выпил.

Мы были уже на полпути к лесам, когда снизу донесся крик:

— Какого чёрта вы делаете! Убирайтесь оттуда!

Мы посмотрели вниз и увидели Крушилу Донована и Догфейса, таращившихся на нас из переулка. Увидев меня, Крушила прищурился и спросил:

— Это ты, Портман?

— Что вы там делаете? — спросил Догфейс.

— Говорите потише! — прошипел Миллард.

— Мы здесь живем, — сказал я.

— Тогда зачем вы врываетесь? — усмехнулся Догфейс.

— Мы прокрадываемся, — сказала Бронвин. — И неважно почему.

— Что вы здесь делаете? — спросил я их. — Я думал, вы все ушли с Паркинсом и Ламотом.

Догфейс сплюнул на землю.

— К черту этих бесхребетных предателей.

— Мы решили остаться и бросить свой жребий с единственным странным, у которого вообще есть хоть какая-то честь, и это ты, — сказал Крушила. — Добро пожаловать, и Да поможет нам Бог.

Они продолжили свой путь, а мы продолжили карабкаться.

— Наверное, мы недооценили их, — сказал я.