Отчет о двадцать четвертом дне

Самая гладкая шерстка ерошится, если расчесать ее не в ту сторону; так и любовные эскапады способны оставлять своих участников в унынии. Разумеется, бывают и исключения и, кажется, утром двадцать четвертого дня и ваш достойный хронист, и Щепоть Певунья могли счесть себя равно благословленными. Да, никогда мне не спалось спокойнее; судя по тому, как лениво Щепоть потягивалась, выбравшись из-под мехов, разум ее оставался безмятежным, как всегда, и сладким, словно нетронутые сливки на молоке.

Вот дезорганизованная кучка творцов, та была в куда худшем расположении. Солнце приподнялось на локте над далекими скалами востока, его встречали кислые гримасы, тоскливо выкаченные глаза. Волосы были всклокочены, одежды висели косо- все толпились у погасшего костра, пока Стек Маринд возрождал пламя, подкладывая крошечные пучки трута и тому подобного. Куски копченого мяса были уже подъедены, а котел еще не закипел и чая не было.

Скаля железные зубы, день сулил густую жару. Солнце уже проявило все свое усердие, ни одно облачко не дерзало затенить мерцающие лазурные пески небесной арены. Мы сидели или стояли, слыша в ушах рев крови, долгожданный чай не смачивал кожистых языков, руки наши дрожали, будто пытаясь поймать конец странствия.

Недалеко раздался скулящий крик харшаля, хищной крылатой ящерицы, что обыкновенна в Великой Суши. Вероятно, тварь учуяла запах жженых человеческих костей, рваной кожи, скальпов и кишок, наспех закопанных с подветренной стороны. Этот голос высмеивал сусальную гордость, постепенно оставляя нас облаченными лишь всвинец стыда. Мир и сама жизнь существуют лишь в наших умах. Мы сами их раскрашиваем, и спасение одного человека дается ценой страдания другого. Так мы стояли, вместе, но поодиночке, и объединяли нас лишь самые неприятные чувства.

Хотя были исключения. Потирая шишку на виске, Крошка Певун отошел наполнить канавку. Он гудел себе под нос на ходу. Комар и Блоха ретиво, с ухмылками переглядывались, заставляя всех нервничать. Лбы у обоих были разбиты; чуть ранее они доставали ножи, наскакивая один на другого, но утихомирились от ворчливого окрика Крошки.

Мастер Амбертрошин налил себе вторую чашку чая и пошел к карете, где его уже ждал ночной горшок. По стуку створка окна чуть приоткрылась, заскрипев, и едва он просунул в щель чашку, как окно резко закрылось. Зазвенел засов. Возчик подхватил горшок и удалился опорожнить.

Тулгорд Мудрый следил за ним, идущим далеко. - Порядком тяжелый сосуд для старой леди. Видели? Стек? Арпо?

Лесник прищурил и без того узкие глаза. Возможно, это всего лишь чадный дым костра дотянулся до него.

Арпо же озабоченно морщил лоб. - Ну, ночью она ела за двоих. Неудивительно.

- Точно? - Тулгорд вновь глядел на повозку, потирая обросшую челюсть.

- Должно быть, там адски жарко, - предположил Апто Канавалиан. - Хотя и тень. Ни одной щелки не оставила.

Арпо отошел ухаживать за конем, вслед ему и Тулгорд. Стек уже оседлал свою полудикую кобылу, та стояла, отыскивая скудную траву. Мастер Амбертрошин вернулся с чистым горшком и положил в задний ящик, запер замок и принялся кормить мулов. Остальные также предались повседневным заботам, хотя некоторые, наиболее наглые, лишь стояли и смотрели. Огла Гуш и Пампера расчесывали золотые локоны Ниффи, пока Опустелла складывала постель. Затем она завязала длинные, до колен шнурки на мокасинах Творца.

Итак, лагерь наш снимался, готовый отправиться вперед.

Кляпп Роуд и Бреш Фластырь подошли ко мне, не прерывая работ. - Слушайте, Бликер, - тихо начал Кляпп, - Певунам никто не рассказал о вашей сделке, и сам я намерен ее оспорить.

- О! Слова госпожи не убедили вас?

- А должны были? - взвился он.

- Меня тоже нет, - встрял Фластырь. - А почему тебя? Могла бы выбрать меня, я красивее.

- Это связано с историей. Женщина вроде Пурсы Эрундино едва ли нуждается в услугах иного рода. Бреш Фластырь, я начал рассказ и она желает услышать окончание.

- Самое невероятное, не сомневаюсь.

Я мог лишь пожать плечами. - История есть история. Я должен раскрыть вам все подробности, отчитаться во всех мотивах и обеспечить полное понимание? Заверить, что шаг ее размерен, и пышный бутон раскроется в точно рассчитанное время? Неужели я раб ваших ожиданий, сир? Не следует ли сказителю служить лишь себе, от начала до конца?

Кляпп фыркнул. - Я всегда говорил так. Да кому они нужны, эти слушатели? Но в этот раз все иначе, верно?

- Неужели? - поглядел я на обоих. - Слушатели могут внимать или разбредаться. Им может понравиться. Или они рассердятся. Могут счесть себя польщенными или проклясть мое имя. Склоняясь пред одним, я склонюсь пред всеми. Склониться означает сдаться, а этого не может позволить себе ни один рассказчик. Кляпп Роуд, позвольте напомнить все случаи, когда вас кляли за дерзость. Быть человеком искусства означает познать обе привилегии - право творить и право вызывать интерес. Но разве не слышите вы оглушительный рев дерзости? Да, слушатели держат в карманах особенную монету. Они могут заинтересоваться, а могут и нет. Их может не захватить, при всем желании. Кляпп, вы утверждаете, что нынешняя ситуация особенная, уникальная?

- Когда ваша жизнь висит на веревке? О да!

- У меня одна слушательница, и от нее одной зависит моя жизнь. Но я не склонюсь. Понимаете? Она уж явно понимает - я вижу и я польщен. Как же она будет судить? По каким стандартам?

- По искупительным. Ведь искупление вы обещали, верно?

- Искупление носит тысячу масок, и самая славная приходит нежданно. Пока что она верит мне, но, Кляпп, в любой миг может лишить меня доверия. Верно. Пусть будет так.

- Вы счастливы, полагая свою жизнь на ее суждение?

- Счастлив? Нет, не хотелось бы использовать это слово. Суть в том, что я буду хранить верность рассказу, ибо он мой и ничей иной.

Скривившись, явно смущенный, Кляпп отвернулся и ушел.

Бреш Фластырь, однако, остался. - Я хотел бы вам кое-что сказать, Эвас Бликер. Доверительно.

- Обещаю, сир.

- Дело в том, видите ли... - Он облизнул губы. - Я начинаю песни, но никогда не успеваю их оканчивать! Все просто велят мне заткнуться. Почему?! И все хохочут, хотя там нет ничего смешного. Еще нет. Слушайте! - Глаза его светились каким-то ужасом. - Я решил скрывать талант, понимаете? Скрывать глубоко, хранить до Фестиваля. Но затем случилось ЭТО, и я понял, что нужно показать талант до самых глубин! И что же? Я скажу, что творится, Бликер. Оказывается, я чертовски хорош в скрывании таланта! - Он вцепился ногтями в неопрятную бороду. - Потому что таланта у меня вовсе и не было! Теперь я тону! Когда им надоест хохотать... мне конец!

Что ж, таковы кошмары людей искусства. Бормочущие призраки мертвых гениев (да, все они мертвы). Откровенная нагота смутного будущего, наследие, пережеванное до невнятности. Мука и самобичевание отчаявшейся души. Вот тайная истина: всякий творец клонится, пригибает голову под обстрелом глупых мнений и пред судом бездарей. Живому творцу то и дело приходится объясняться, оправдывать любое принятое решение - а ведь единственно верным было бы решение закусить удила, ничего не объясняя и никогда не извиняясь. Ну, на мой скромный взгляд.

Улыбайтесь в петле, дорогие творцы! Живые творцы, живые слушатели, все они бесполезны, пока живы! Лишь еще не рожденным суждено унаследовать наши писания, забыть их или освятить! Творец и слушатели заперты в ловушке настоящего мига, зависимы от настроения и вкуса, и гнетущей неуверенности, и летучих прихотей, и глупых, досужих мнений! Дерзите смело, обустраивайте себе дом в переулке или на пороге, или, если ветра дуют в ваши паруса, в особняке, в окружении Свиты, под стоны обожания! Торите удобный, гладкий путь в грядущее!

- Дражайший Бреш, - сказал я в ответ на его пламенную вспышку, - не извольте беспокоиться. Пойте ваши песни со всем доступным рвением. Что есть талант, если не язык, беспрерывно колеблющийся? Смотрите на нас, поэтов: подобно бродячим псам, мы лижем свои зады с нежнейшей любовью. Ничто не тревожит нас, кроме испарений личных забот. Дерзость рода человеческого выше солнца, тверже камня. Короли нанимают поэтов, чтобы купить ложь о "благодарных потомках". Если ложь так легка, почему бы не попытаться? Разве желание не есть само по себе доказательство? Разве убежденность не защищает от пристрастного суда лучше щита и шлема? Если вправду вы наделены талантом бесталанности, восславьте исключительность своего дара! Предсказываю: если вы доживете до конца пути, аудитория ваша будет поистине обширна.

- А если не доживу?

- Доживете. Я уверен.

Глаза Бреша Фластыря забегали. - Но тогда... Значит, Кляпп Роуд? Ниффи Гам?

Мой кивок был полон величия.

- Но это не лучший выход!

- Вполне сносный. Сегодня мы продвинемся далеко, дальше, чем думают наши хозяева.

- Вы уверены? Точно?

- Точно, сир. Смотрите, они зашевелились. Карета вот-вот тронется. Если не хотите глотать чужую пыль, юный поэт, нам пора.

- А если Пурса презрит ваш рассказ?

Я мог лишь пожать плечами.

Что ж, творцам любого сорта выпало защищать незащитимое, тем обнажая крайнюю уязвимость любых и всяких доводов, и моих и ваших. Нет веры в любое ухо, что слушает мой рассказ, нет веры и голосу, что плетется назад во времени. Где скрыта истина? Ну, нигде и везде. Куда заползла ловкая ложь? Ну, она горбится под прекрасным плащом истины. Друзья, примем неискренность за основу, и не ошибемся, и даже окажемся наполовину правы.

***

Шагах в двадцати перед нами Крошка Певун ткнул в Кляппа Роуда обезьяньим пальцем. - Эй, заканчивай историю, и если она будет плоха, ты мертвец.

- Мертвец, - согласился Блоха.

- Мертвец, - согласился Комар.

Кляпп сглотнул. - Так рано? - еле прохрипел он. - Погодите! Я должен приготовиться! Имасса умирает в холоде, потом скачок во времени, туда, где шагает воин-Фенн, раненый и с санями. Да, тут я и бросил историю. Итак. Да. - Он потер лицо, подвигал челюстью, словно певец или кулачный боец (и тому и другому достается немало тумаков. Ах, судьбы наши ненадежные!) Откашлялся.