— Хорошо, составим комплот и убедим твоего мужа, что Петербург лучше Болдино, — шутливо предложил император.

— В этом нет никаких сомнений! — ответила госпожа Пушкина и неожиданно лукавый, кокетливый её взгляд, устремленный из-за чуть прикрытых ресниц, застал его врасплох. Он смутился, но взял себя в руки и ответно улыбнулся.

— Намедни я проезжал мимо на коне и увидел, что шторы на твоем окне не были спущены. Это бывает довольно редко.

— Ах, Ваше Величество, здесь много любопытных глаз! Мне как-то сказала Соня Карамзина, что видела, как я принимала утренний туалет.

— Должно быть, — император усмехнулся, — ей довелось лицезреть твою прекрасную грудь. Желал бы я быть на её месте!

Теперь он уже прямо глядел на неё и его взгляд таил в себе неприкрытый намёк, призыв к началу более близких отношений. Во всяком случае, ей так показалось.

Наталья покраснела до ключиц на шее.

— А ты забавно краснеешь, — продолжал подшучивать Николай, — также краснеет наша Черненькая, как мы её зовем, Александра Россет. У неё краснеет всё: и лицо, и шея, и, может быть, еще иное. Однажды она намочила ноги и девка, состоящая у неё в услужении, начала их обтирать водкой. Я случайно зашел…

— Случайно?

— Именно случайно и сделал комплимент насчет её ножек. Так она покраснела почти до щиколоток.

— Вы такой проказник, государь! — глаза Натальи вновь смеялись.

Они медленно шли вдоль берега пруда. Вдалеке, словно белые барашки, сгоняемые небесным пастухом, начали собираться маленькие тучки, и вскоре небо заволокло, поднялся ветер. Лицо императора сделалось замкнутым, отчужденным.

— Ваше Величество, вы нахмурились, вас что-то расстроило?

— Мне не нравиться, что возле тебя вертится этот молодой кавалергард, Дантес, кажется. Я почитаю обязанностью предупредить, что сие обстоятельство вызывает много вздорных слухов, может скомпрометировать твоего мужа. Я знаю его нрав — он бешено вспыльчив и ревнив.

— Меж нами ничего нет, — Наталья пожала плечами, — один светский флирт. Мне с ним весело и забавно, он меня развлекает. Да и сестры всегда рядом. И к тому ж, Ваше Величество, барон Дантес не один мой поклонник. Пётр Вяземский посвящает свои пьески, месье Соллогуб.

— Помилуй бог! Разве я сомневался, что такая обворожительная дама как ты, не будет окружена мужским вниманием? Светских волокит у нас хватает.

Наталья улыбнулась, вспомнив нечто забавное.

— Кстати, ваш бывший флигель-адъютант Безобразов тоже пытался волочиться, и Александр Сергеевич сильно ревновал.

— Безобразов? — лицо Николай вновь сделалось холодным, и он отвернулся в сторону.

Ему неприятно было вспоминать о Безобразове. Этот образцовый офицер был красавцем, любимцем петербургских дам. Он хорошо показал себя в Варшаве, во время польского возмущения, и за усмирение поляков награжден золотым оружием. Ныне он славно воевал на Кавказе. Но…

Лицо императора омрачилось еще более. С ним, с Безобразовым, была связана одна неприятная для Николая Павловича история и состоялась она недавно, всего два года назад, в ноябре тридцать третьего.

Александре Фёдоровне вздумалось выдать замуж одну из своих фрейлин — Любу Хилкову, прозванную Вяземским за её внешнюю сдержанность и холодность «Льдинкой Зимнего дворца». Может быть, внешне она и была холодной, и строгой, но не для него. Уж он-то об этом знал, когда удостаивал её своих ночных посещений и оставался наедине.

И вот Александре Федоровне показалось, что Люба засиделась в девках, поскольку у императрицы бытовало мнение — если фрейлине за двадцать, значит она уже старая дева. Княжне Хилковой исполнилось двадцать два.

Что же, он был не против. Княжна Люба уже немного ему наскучила, и следовало от неё избавиться, взять новую молоденькую фрейлину. Как раз Наталья Пушкина начала хлопотать за своих сестер Катерину и Александру.

Они сыграли свадьбу — обычную в таких случаях, в концертном зале Зимнего дворца, возле небольшой церкви. Он и Александра благословили жениха Безобразова, а его брат и княгиня Щербатова — Хилкову. Всё благопристойно и чинно. Он знал, что в таких случаях его жена дарила фрейлинам двенадцать тысяч рублей, как приданное. Считал этого достаточным — за восемь рублей можно было купить молодую и здоровую крепостную девку.

А потом начался сущий кошмар, такт как Безобразов оказался страшно ревнивым. Он начал бить Хилкову руками, ногайкой, допытываться кто у неё был первым. Странный человек! Вернее, не странный, а глупый! Если фрейлина жила во дворце под неусыпным взором прислуги — кто у неё мог быть первым? Можно было догадаться самому и проявить деликатность. В конце концов, многие почтили бы за честь, что с его женой по «праву первой ночи» переспал сам государь. Только не этот гордец Безобразов.

После свадьбы царь хотел повысить его по чину, изъявить свою милость, однако… Безобразов повел себя мерзко, недостойно офицера, просто позорно — побежал жаловаться к Александре Фёдоровне на него! Будто царица — воздушное создание, его маленькая птичка, могла выступить грозным третейским судьей!

После этого он приказал новоиспеченным супругам разъехаться и послал бывшего флигель-адъютанта на Кавказ, в действующую армию. Пусть благодарит, что не рядовым, а на хорошую должность и с хорошим окладом.

От неприятных мыслей Николая Павловича отвлек начавшийся дождик. Капли, падавшие с неба, были поначалу мелкими, невидимыми глазу, но потом дождь усилился.

— Ваше Величество, идите под зонт! — позвала Натали.

Он приблизился, и она подняла руку вверх, прикрывая их обоих от начавшегося дождя. Близко-близко от себя он увидел её светло-карие, золотистые глаза, зардевшиеся щеки, ощутил запах духов, пьянящий дурман молодой женщины. Она прерывисто дышала, отчего её грудь сильно вздымалась, выглядывая из небольшого декольте светло-бежевого платья.

Он приобнял её за талию и, пользуясь случаем, привлек к себе. На душе у него стало хорошо, спокойно и, в то же время, немного тревожно.

С края зонта падали, срываясь вниз, тяжелые капли. Вдруг это напомнило ему Большой грот в Петергофе у нижней террасы. Однажды во время дождя он укрылся в нём с Варей Нелидовой. Они сидели в полумраке, а с каменной кромки, нависавшей над выходом из грота, так же отвесно падали капли. Он был влюблен, и душа его певшая от счастья, чувствовала полное единение, слияние в одно целое с другой душой.

Такие же чувства он испытывал во время маневров под Красным Селом.

Вечером, на закате солнца, полки становились на «зорю». Звучал гром барабанов, пели медные трубы полковых оркестров. Все снимали кивера, каски, фуражки и огромный тысячный хор пел «Коль славен наш господь в Сионе». Зрелище было величаво-торжественное и такое незабываемое! Он чувствовал своё полное единение с офицерами, солдатами, потому что в этом хоре звучал и его голос.

Дождь прекратился так же внезапно, как и начался.

С неохотой Николай Павлович отпустил талию Пушкиной и чуть отошел от неё на расстояние, приличествующее случаю. Всё вновь было чинно и благоразумно, как ранее. Так же чинно шли гуляющие пары неподалеку, также слышались за спиной звонкие голоса Екатерины и Александры. Лениво плескались утки у берега Большого пруда.

Однако, на самом деле, всё изменилось. Он понял, что любит и, самое главное, что любим обоюдно.

5.

Император перевёл взгляд вверх, на небо. Оно было серым, затянутым тучами. Дождь продолжал мочить его непокрытую голову, но рядом не было Натальи, чтобы предложить зонт. Никто не мог укрыть его в гроте любви.

Он смотрел на небо и думал, как устал за это время. Устал не физически — тело еще слушалось его, устал душевно.

Его жизнь напоминала опустевший сундук с золотом. Поначалу, тот был полон денег, и Николай раздавал их щедрой рукой направо и налево, одарял своей милостью верных и добросовестных слуг. Но к концу жизни сундук опустел. Незаметно пропало желание быть обожаемым, убеждать, повелевать. Прошло то упоение жизнью, когда казалось, что он всё может, что ему всё под силу. Вместе с сундуком жизни опустошен был он сам.

Впервые Николай Павлович понял это под Чембарами в Пензенской губернии почти двадцать лет назад, когда коляска с его верным спутником Бенкендорфом опрокинулась и упала из-за неумелости и нерасторопности кучера. Граф набил себе шишку на лбу, она тут же взбугрилась и побагровела. А он сломал ключицу.

Коляска оказалась безнадежно испорченной, а до Чембар оставалось верст десять, которые ещё надо было пройти. И тогда его охватило безнадежное отчаяние. Он присел возле опрокинутой коляски, прислонился к ней спиной и начал тихим, усталым голосом разговаривать с Александром Христофоровичем.

Он сказал тогда, что он, государь, повелитель огромной страны с миллионами подданных, и эти верные слуги готовы по его первому зову подняться на защиту России, на врагов державы и православия. И вот он, император, одиноко сидит здесь без сил, без помощи, под горкой, возле сломанной коляски. Перед ним только бескрайнее безмолвное пшеничное поле, раскинувшееся в ночи. А сверху светят звезды, бесстрастно наблюдая за тщетой жизни. Всё это только сильнее подчеркивало державинскую мысли о ничтожестве земного величия и власти.

«Река времен в своем стремленье, уносит все дела людей, и топит в пропасти забвенья, народы, царства и царей», — процитировал он поэта, которого, в отличие от Пушкина, почитал.

Они говорили с Бенкендорфом о божьем промысле и начертании судеб.

Каждому дано определенное предназначение в этой жизни, и надо исполнять свой долг, каким бы трудным он ни стался. «Я не понимаю людей, лишающих себя жизни добровольно, — рассуждал император, — вот я, государь, как бы трудно мне не было, сия мысль никоим образом меня не посещала. Надо терпеть и трудиться, и Господь вознаградит за труды. Но видит Бог, я устал!»