Слова эти он впервые сказал именно тогда, двадцать лет назад. Граф Бенкендорф промолчал, однако Николай Павлович и не ждал утешения. Утешение — удел слабых!

Он ещё долго размышлял вслух, а ему почтительно внимал Александр Христофорович, изредка вставляя дельные замечания. Потом Николай поднялся, и они медленно пошли в сторону Чембар, где ему предстояло лежать две недели и лечиться.

Чем же всё заканчивается? Неужели только усталостью от прожитого?

Неужели, всё было напрасно и его царствование оказалось лишь пустой суетой, томлением неудовлетворенных амбиций?

Но ведь балы, увеселения, легкомысленные интрижки — только внешняя сторона дела. Он, Николай, работал много, с полной отдачей по двенадцать часов кряду. Просматривал бумаги, принимал сановников, лично инспектировал государственные заведения. Просто следил за порядком, как обыкновенный обыватель.

Он пытался надзирать за всем, всё держать в крепких руках. Не развлекался — дела эти были скучны, нудны, но необходимы. Желал быть подобным Петру Великому.

Однако у него не хватило размаха, силы Петра, широты его взгляда. Он сделал много ошибок в управлении державой, и приходилось с горечью это признать.

Почему он не приказал закупать штуцера перед войной? Сейчас его армия гибнет под выстрелами дальнобойных ружей. А ведь он всегда гордился тем, что уделял воинской службе более внимания, чем остальным государственным делам, что знал наизусть имена армейских командиров вплоть до командиров полков.

Почему выбрал в советники безответственных людей: Нессельроде, Клейнмихеля и других? Его царствование не было представлено блистательными именами как у бабки Екатерины. У той были Орловы, Потемкин, Суворов, Безбородко, Державин. А у него? Разве что Сперанский — остальные просто надежные исполнители, добросовестные, но без божьей искры.

Но всё же, и он оставит кое-что после себя. Памятником ему будет железная дорога, которую он построил. Её уже прозвали «Николаевской». Когда строили было много споров: каким направлением должно её вести, закупать паровозы или пользоваться лошадьми, какова будет ширина колеи — европейская или своя, особенная. Среди сумятицы мнений он не только высказал своё суждение, но и проявил твердую волю и его мысли о предмете оказались верными.

Граф Клейнмихель предлагал сделать колею, как в Европе, по таким же размерам. Но, если бы враг надумал, как во времена Наполеона, вновь вторгнуться в пределы России? Что было бы тогда? По железной дороге это оказалось бы проще простого.

Подняв руку и проведя по лицу, император ощутил влагу — мелкий дождик еще не закончился. Он вновь вытащил платок, вытерся, чувствуя себя беспомощным, не способным защититься от такой малости, как дождь. Оглянувшись назад, он увидел, что людской поток, следующий за ним, постепенно увеличился.

Имея склонность к инженерной точности и подсчету, он прикинул на глаз примерное количество народа. По его мнению, толпа составляла около пять-шесть тысяч человек. Однако никакого беспорядка не наблюдалось. Было много военных, а на них Николай Павлович всегда ставил.

Они миновали Благовещенский мост, и перешли на Васильевский остров. Под мерный стук копыт он продолжал думать о себе, Наталье Пушкиной, своей жизни.

Он задавал себе один вопрос: что есть жизнь к концу жизни? И приходил к выводу, что она всего лишь собрание хаотичных воспоминаний, по большей части грустных.

Печальные воспоминания переполняли его, как вода переполняет сосуд, оставленный у родника без присмотра. И ладно, если бы эти воды били из Кастальского ключа, дарующего поэтам вдохновение. Император же испивал горькую водицу из источника разочарований и несбывшихся надежд.

Одним из таких печальных воспоминаний, оставивших в душе горький осадок, оказалось дуэльное дело Пушкина и Геккерна. Эта дуэль, конечно, потрясла Наталью. Он в этом не сомневался и, поэтому чувствовал себя виноватым. Та записка, написанная им Бенкендорфу, могла ведь спасти её мужу жизнь, но вместо этого, он отправил жандармов в другую сторону. Пусть Бенкендорф не смог найти записку и, бесспорно, поступил так из чувства благородства, но Николай не сомневается, что она была.

Его рукой водила злобная, мстительная, похотливая, чужая воля, противная настоящему христианину. Он решил тогда, что эта дуэль даст ответ на все вопросы, развяжет тугой узел, скрученный из судеб трех человек: Пушкина, его жены и барона Геккерна.

6.

Через несколько дней после разговора с Бенкендорфом о дуэльном деле Пушкина они встретились вновь. Царь был одет в мундир австрийского гусара, стоял в доломане светло-голубого цвета, расшитого золотым шнуром. По его виду — глядел хмуро, грозно, Александр Христофорович понял, что Николай не в духе.

— Я прочел тот гнусный пасквиль, отправленный Пушкину, — сообщил император, поворотясь к Бенкендорфу, — это просто возмутительно! В нем усматриваются откровенные намеки на мою особу. Ежели за всей интригой стоит старый Геккерн, то этого каналью следует немедля выслать из пределов России. Как мне стало известно, Пушкин получил сей пасквиль сразу после свидания своей жены с Дантесом на квартире Полетики? Ты знал об этом?

Несмотря на преданность государю и верную службу, граф чувствовал за собой определенную вину во всей этой истории. Он покровительствовал Дантесу, благодаря ему, молодого человека зачислили в кавалергарды сразу на офицерскую должность, без должных испытаний. Взамен, за оказанную услугу он получал от Жоржа сведения о настроениях в полку, так сказать, из первых рук. Но сейчас, Александр Христофорович выглядел в глазах государя не должным образом — у Николая Павловича была хорошая память, и он помнил обо всех лицах, протежировавших молодым офицерам в армии. Связь графа и французского барона, пусть даже для пользы дела, от государя, без сомнения, не укрылась.

Кроме того, Бенкендорф не докладывал государю о свидании госпожи Пушкиной и Дантеса, тот узнал сторонним путем.

От переживаний Бенкендорф немного похудел, и синий жандармский мундир висел на нём мешковато.

— Мне сообщила о свидании княгиня Вера Вяземская, моя хорошая приятельница, — начал отвечать Александр Христофорович, — но я, Ваше Величество, не придал её разговору особого значения. Она сказала, что Пушкина прибежала второпях. Якобы, Дантес завлек её в квартиру к Полетике, размахивал пистолетом и угрожал застрелиться, если та не отдастся. Я почел это за сплетню. Моя вина!

— Вот-вот, твоя! И надобно с тебя хорошенько взыскать за то! Дантес, как мне видится, изобразил целый спектакль, сыграл фальшивую, манерную пиесу. К чему было зазывать Пушкину, замужнюю даму, на квартиру под обманным предлогом? К чему брать пистолет? Угрожать застрелиться и при том — не застрелиться! Так поступают только слабые люди, а не офицеры. Я полагаю, он имел целью опорочить именно меня и, похоже, он был не одинок в своём намерении. Я имею в виду, его, так называемого, папашу. Но, возможно, был еще кто-то. Возможно автор пасквиля — не старый Геккерн. Тебе точно неизвестен, Александр Христофорович, сей автор?

Царь вдруг с подозрением глянул на своего главного охранителя, отчего у графа всё похолодело внутри, а светло-голубые глаза, казалось, остекленели.

— Государь, — осторожно ответил Бенкендорф, — прямых доказательств у нас нет. Сам покойный считал, что в составлении пасквиля замешана дама — мне донесли слова приятеля Пушкина Соллогуба, который распространялся об этом в салонах.

— Дама? Занятно!

В голове Николая Павловича возникли образы тех дам, которые могли сплести подобную интригу. Он допускал, что эпиграммы и пасквили могут вращаться в свете, задевать и высмеивать человеческие пороки. Они обычно касались кого угодно, и не трогали его напрямую. Бывало, что вместе с Бенкендорфом император читал их, смеялся, удивлялся точности изображения известных всем личностей.

Особенно остры были эпиграммы Пушкина. Как он писал о дочке Кутузова мадам Хитрово: «Она всё так же гола, но не так же мила». Или нечто подобное. Это было смешно. Эпиграмма сразу вспоминалась при виде мадам Элизы Хитрово, когда казалось, что её выпирающие прелести могут сию минуту вывалиться из довольно смелого декольте.

Но в пасквиле отправленном Пушкину, затрагивался он, император. Затрагивалась его честь. Они намекали, что Наталья Пушкина — его любовница, насмехались, сравнивая её с Марией Нарышкиной любовницей почившего брата. Это было возмутительно, недопустимо!

Николай Павлович до разговора с Бенкендорфом считал, что пасквиль распространил старый Геккерн, потому Пушкин и направил ему вызов в ноябре. Старый «грек» входил в кружок мужелюбимых «греков» и очень ревновал Дантеса, а ревность среди них распространенное явление. Так ему догладывал Бенкендорф.

Старая каналья мог пуститься в подобную интригу, но дама?

— Какое же имя назвал Соллогуб? — осведомился с любопытством Николай Павлович.

— Пушкин сказал ему, что подозревает графиню Нессельрод.

— Как, графиню? — император искренне удивился, — я думал, она занимается только своим салоном и более ничем. Более ничем! — повторил он со знанием.

— Всем известна вражда, бытовавшая между этими особами. Государь, вы помните эпиграмму на её отца, министра финансов Гурьева? Её приписывали Пушкину.

— Конечно, помню, на память не жалуюсь! Значить графиня отчего-то возомнила, что может покушаться на царскую особу, — я говорю обо мне и моем, блаженной памяти брате, — рассылая гнусные пасквили? Ты, Александр Христофорович дал им слишком много воли! Почему не доложил мне, что графиня Мария интригует? Я очень недоволен!