Император отошел к столу, за которым трудился.

— Почему я ничего не знаю? — вспылил он и с силой ударил кулаком по столу, с него упал какой-то толстый фолиант, по паркету рассыпались бумаги, — ежели ты, возомнил себя лицом, смеющим руководить мною, то это полный вздор!

Александр Христофорович сделал умоляющий жест, пытаясь отрицать упреки, которыми государь осыпал его. Но Николай Павлович повернулся спиной, своим недовольным видом показывая, что аудиенция окончена.

— Я хотел бы вам еще донести о князе Трубецком, — не уходил граф.

— Что с ним?

— Намедни они катались с государыней на пошевнях и санях. С ними были кавалергарды, фрейлины, Орлов и Раух. Трубецкой вел себя недопустимо вольно, я ему сделал замечание.

— Катались на санях… Знаю я эти катания! — отвечал Николай, все так же не оборачиваясь.

Он, конечно, знал, о чем говорил.

Катание в это время, до великого поста, было одним из главных развлечений помимо балов. Запрягались резвые тройки, к которым привязывались простые салазки. В сани и салазки садились дамы в мехах, кавалеры, и кавалькады, сопровождаемые громким веселым смехом, стремительно неслись по улицам. На крутых поворотах, где-нибудь на Каменном острове, были приуготовлены кучи снега, куда на полном ходу кучер мог внезапно вывалить ездоков из салазок. Никто не знал, на каком повороте и когда это случиться. Однако многие, особенно дамы и молоденькие девушки, ожидали это мгновение с затаенным нетерпением, с замиранием сердца.

В атмосфере общего веселья и неразберихи можно было украдкой целоваться, обниматься или прошептать на ушко слова любви. Он сам такое проделывал с Варей Нелидовой. Но ему не хотелось, чтобы этим занимался молодой кавалергард Трубецкой с его супругой.

— Я поговорю с государыней, — после некоторого раздумья сказал император, поворачиваясь к Бенкендорфу, — пора ей образумиться!

Он посмотрел на часы, открыв верхнюю золотую крышку — утренний день был расписан по часам. Сегодня день приема Нессельроде и, вероятно, последний уже ждет в приемной, а Бенкендорф был призван во внеурочное время.

На прощание царь кивнул головой, и граф покинул его кабинет.

Пока в зале не появился министр иностранных дел, Николай наклонился и поднял с пола толстую книгу — это был учебник «Основы геометрии», который с началом строительства железной дороги, он намеревался повторно прочесть. Он изучал его в молодости, в те далекие времена, когда учитель Ламздорф бил их с братом Михаилом линейкой по рукам.

Император также подобрал рассыпавшиеся бумаги с чертежами маршрута, по которому должен был проложен путь между Павловском и Царским Селом. Он не разрешил Бенкендорфу помочь собирать листы, потому что получение помощи в этом случае могло дать видимость, что он смягчился в отношении графа, простил его вину. Нет, лучше он соберет всё сам, покажет свою твердость. К тому же, это полезно физически.

На одном из столов кабинета, куда Николай положил бумаги с пола, лежали присланные из Канцелярии и рассмотренные им различные документы. Большинство касались назначений чиновников на должности, их награждений. Ему бросилась в глаза правка на одном из Указов — вместо слова «уволить» он написал «отставить».

Увольнение, по его мнению, было окончательным, безвозвратным шагом по отношению к любому государственному деятелю. Уволить можно было только смертельно больного человека, совершенно немощного, никоим образом непригодного к службе. Однако ж, напротив, «отставка» давала возможность временной передышки, если чиновник изработался или потерял тягу к карьерному росту. Таким образом, формула, принятая императором, позволяла вернуться на службу даже после значительного перерыва людям уже в преклонном возрасте. Но возраст для него не был помехой. Главное, чтобы голова была ясной.

Раздумья Николая прервал звук отворяющейся двери. Это вошел министр иностранных дел граф Карл Васильевич Нессельроде. Миниатюрные туфли министра изящно скользили по кабинетному паркету и сам он, казалось, не шел, а плыл, словно маленький кораблик в течении спокойной реки. Очки на его длинном крючковатом носу сверкали отблеском горящих свечей, круглое лицо блестело, на нем застыла маска почтения и благообразия.

Карл Васильевич, не сильно напрягая свой ловкий ум на государственном поприще, тем не менее, был хорошо знаком со многими министрами европейских дворов, чем и широко пользовался для поддержания своего авторитета в глазах императора. Особенно близко граф знался с князем Меттернихом — министром австрийского двора. Нессельроде любил хорошо, вкусно поесть, цветы и деньги. Именно в такой последовательности. Словно забавный анекдот, придворные рассказывали, что однажды царь, разговаривавший со своим маленьким министром, забылся и потерял его из виду.

Но сегодня Николай был зол, гневлив и раздражен. Каким-то внутренним своим чутьем или неведомой придворной почтой, министр уже был извещен о настроении императора. Может и Бенкендорф проболтался, едва покинув покои царя. Тем не менее, Нессельроде, почтительно и приветливо улыбаясь, как опытный царедворец уже был настороже.

Николай Павлович подошел к нему и, как несколько дней назад, когда прогуливался под руку с Бенкендорфом, тоже взял левую руку министра в свою. Для этого ему пришлось приподнять руку низкорослого Нессельроде и потянуть к себе.

Тот почувствовал себя неловко, в смущении топтался на месте, не зная, что сказать.

— Граф, я жду от вас доклада о французских делах, — потребовал Николай Павлович и в его тоне слышался едва сдерживаемый упрек, — меня все-таки беспокоит четверной союз европейских держав против нас, Пруссии и Австрии. Как вы знаете, два года назад, в Теплице, я обсуждал сие положение с императором Францем и королем Фридрихом-Вильгельмом и выказал свою обеспокоенность. Мы должны выступать все вместе против шайки европейских смутьянов и мне очень жаль, что монаршие особы Англии, Испании и Португалии этого не понимают. Конечно, Луи-Филиппа Орлеанского я в расчет не беру.

— Государь, — ответил Нессельроде, пытаясь освободить свою руку, для чего он немного подался назад, — правительство короля Луи-Филиппа, к нашему великому сожалению проводит либеральную политику и volens-nolens⁵ способствует распространению вольнодумства. Князь Меттерних предлагает возвести вокруг Франции железную стену, чрез которую эта зараза не проникнет в Европу. Я с ним полностью согласен. Правительство короля Пруссии поддерживает нас.

— Мне сие известно, граф, — ответил Николай, придвигаясь к Карлу Васильевичу и не отпуская его, — предложение князя Меттерниха не ново. Об этом на Венском конгрессе говорил еще мой брат Александр, но его тогда не послушали. Следует направить ноты во все монаршие дворы Европы и предложить им провести новый конгресс, каковой должен поставить прочный барьер опасной революционной заразе. Особую поддержку я надеюсь получить от княжеств и королевств Германии.

— Конечно, Ваше величество, ведь половина суверенов в них ваши родственники.

— Вот-вот! На этом конгрессе мы должны принизить влияние нашего вечного противника Англии — они только и делают, что вставляют палки в колеса. Если Россия движется в каком-нибудь направлении, значит рано или поздно перед ней во фронте возникнет Англия. Оное следует хорошенько учесть и взять за правило.

— Я сносился по вопросу конгресса с князем Меттернихом, он готов нас поддержать.

— Что ж, тогда готовьте письма во дворы, я их подпишу. А что у нас с вольным городом Краковым? Мы договорились в Теплице передать его Австрии.

— Государь, сей вопрос не скорый и требует длительной подготовки. Мы должны просчитать все последствия такого решения.

— Я дал уже обещания австрийскому императору, что поддержу Австрию и отступать нам теперь негоже.

Министр уступчиво склонил голову.

— А скажите мне, любезный Карл Васильевич, — вдруг спросил царь, нахмурившись, — графиня Мария, не допускает ли она в своем салоне некие вольности? Мне доносят, что там идут разговоры о царской фамилии, двусмысленные разговоры. Их можно трактовать как обидные, ежели бы я не знал вашу жену. Она бесспорно, благородная дама, высоких моральных принципов.

— Что вы, как можно, государь? — смешался Нессельроде, припомнив Бенкендорфа, выходящего недавно из дверей императорского кабинета, — моя супруга чистой души человек и её обожание вашей особы и особы государыни императрицы известно всему свету. Говорить и думать нечто иное — это же просто нонсенс.

— Однако ж у меня есть сведения, что там, в этом салоне, были изготовлены подметные письма Пушкину, и графиня оказалась вдохновительницей сего пасквиля! — раздраженный император больно ущипнул за руку своего маленького министра.

Нессельроде с ужасом подумал, что Николай Павлович сейчас начнет ожесточенно щипаться, как проделал это с Клейнмихелем, будучи недовольным оконными задвижками на дорожных станциях. У того потом левая рука была вся синяя. Но император отпустил руку Карла Васильевича.

— Я попросил графа Бенкендорфа хорошенько разобраться в сей скверной истории и берегитесь, если честь вашей супруги будет запятнана! Мне придется отстранить её от двора.

Кабинет царя Нессельроде покидал на ватных ногах. Он сразу, не заезжая в министерство, поехал домой к жене. Забравшись в карету, министр уселся поудобнее на подушки, плотнее завернулся в соболью шубу и, под мерное покачивание, принялся думать о Марии Дмитриевне.

Её салонные дела абсолютно не касались Карла Васильевича, и он был в полном неведении о возникших подозрениях императора. Но граф хорошо знал характер дражайшей Марии Дмитриевны: надменный, властный, решительный в отношении людей ей неприязненных, не её круга, не фешенеблей. В тоже время, тех, кто понравился, она могла опекать самым нежным образом — заботливо и пристрастно. Одним из этих опекаемых был молодой Геккерн.