Часть вторая.

10.

На ветке липы сидит воробей. Серый, маленький, быстрый. Он настороженно вращает головой по сторонам, готовый сорваться и улететь в любую минуту, подпрыгивает, перелетает с ветки на ветку. Иногда его прикрывают зеленые листья дерева, и я теряю из виду эту маленькую пташку.

Сам себе я напоминаю воробья — прыг-скок, прыг-скок. Так же как он могу сорваться и улететь куда-нибудь далеко-далеко, где меня никто не знает, где буду таким же серым и неприметным.

Впрочем, у это уже сделал.

Переворачиваюсь на боку, подминая пожухлую от жары траву, и пытаюсь найти положение более удобное для наблюдения за птахой. Мои маневры не всегда удачны — в бок впивается приклад автомата и больно давит на ребро. Я отодвигаю его в сторону, но не далеко, чтобы был под рукой на всякий случай.

Наш блокпост находится в километре от небольшого села Засечное, на асфальтовой дороге, соединяющей один из небольших городков Донбасса с Донецком. Собственно, блокпост — это груда мешков с песком, несколько бетонных балок и старые автомобильные шины. Украшает этот мешочный натюрморт небольшой флажок Донецкой республики из трех лоскутов черного, синего и красного цвета, воткнутый сбоку. Материя в эту безветренную погоду обмякла и висит как простая тряпка.

Преграда, собранная наспех из подручных средств, вряд ли сможет остановить вражескую тяжелую технику, разные там танки и БТРы. Это понимаю я — не специалист в военном деле, — это понимают ополченцы, несущие службу вместе со мной, мужики из ближайшего села.

Все всё понимают, но не уходят.

Надо мною висит горячее южное солнце, намертво привязанное к зениту, стоит жара и тяжелая июльская тишина, изредка разрываемая глухим буханьем орудий со стороны украинских военных. Канонада разносится далеко по окрестностям.

— Черти долбанутые, из «Градов» бомбят, — добродушно сообщает мой «сослуживец» — толстый дядька без передних зубов, которые ему, якобы, выбили нацгвардейцы. Его необъятное пузо обтягивает майка зеленого камуфляжного цвета, на коленках пузырятся черные спортивные штаны. Обут он в кроссовки, бывшими некогда белыми, а теперь ставшими серо-зеленого цвета. Недостаток зубов приводит к небольшой шепелявости и поэтому мне слышится окончание фразы как: «Ишь Градов бомбят».

Его зовут дядька Никита. С рацией он обращаться не умеет и словосочетание дядька Никита превращается, в своего рода, позывной, как небезызвестная баба Наташа в Мариуполе.

Что я здесь делаю? Как сюда попал, после падения в реку на машине? Один бог знает!

Я доброволец из России, оказавшийся в этом месте чисто случайно, по распределению в Донецке. Неделю со мной возились, обучали стрелять из автомата, дали пару раз подержать в руках гранатомёт. Как обыкновенный офисный житель я, в свое время, откосил от армии по здоровью — военного опыта у меня никакого. Но опыт здесь не главное — главное желание, настрой, боевой дух.

Воробей вспорхнул с ветки и куда-то улетел. Но куда? Небольшая стайка деревьев, росших возле блокпоста, своей густой листвой загораживает мне обзор. Дядька Никита несколько раз порывался их спилить, но сельчане не дали, пожалели — на юге деревьев мало, здесь горячие степи, низкорослая трава.

Нацгвардейцы, украинская армия, пока не движутся в нашу сторону. Мы целыми днями валяемся на траве, смотрим поверх мешков на теряющуюся вдали пустынную дорогу, которая ведет к другому селу, и никого не видим. Даже обычные в таких случаях сельские соседи перестали ездить друг к другу. Сейчас опасно, могут подстрелить за просто так.

Обед нам привозят на велосипеде. Молодая девушка, племянница дядьки Никиты Оксанка, цепляет два алюминиевых бидона на руль и везёт из села. В одном борщ, в другом картошка с тушёнкой. Вода у нас своя, стоит в большой фляге под ближним деревом.

Всё просто и неприхотливо. Да и какие разносолы, на войне?

Иногда я задумываюсь, зачем я приехал сюда, для чего взял автомат в руки. Ничего трагичного со мной ведь не случилось, там, в моём городе. Ну, киданули на работе, ну, коллега обманула. Пустяки! Можно забить. И не такие вещи вытворяет жизнь. Пошёл бы в другой банк или фирму — с работой проблем особых не было, постепенно все бы наладилось и устоялось, и я начал бы новую историю, историю белкового тела. Вместо Лизы появились бы другие девушки, например, велосипедистка Аня. Я, кстати, хотел ей позвонить, встретиться.

Да, вариантов было много. Но я выбрал этот.

Прикрываю глаза, чтобы опуститься в летнюю полудрему, но уже слышу скрип велосипеда, позвякивание бидонов.

— А вот и шрачка! — радостно шепелявит дядька Никита, для которого еда не средство насыщения, а возможность скоротать время и чем-то себя занять.

Из кустарника подтягиваются еще два селянина — худосочные веснушчатые братья Безручко, парни молодые, беспокойные. Они в камуфляже и даже умудрились достать разгрузку. Младший Николай, надел на руки перчатки с вырезами для пальцев, картинно закинул на грудь автомат, рисуясь сам перед собой. Его черные ботинки-берцы начищены до блеска и выглядят красиво, но в такую жару ногам в берцах не позавидуешь.

Я, например, чувствую себя намного легче в бежевых мокасинах, купленных ещё дома. Они оказались на удивление крепкими, а мелкие дырки в них обеспечивают хорошую вентиляцию. Я перевожу взгляд вниз и довольный осматриваю свои ноги.

Старший Петро держит себя скромнее. Он, как я вижу, неравнодушен к Оксанке, а девушка, в свою очередь, выказывает мне знаки внимания: то добавит борща в миску, то тушенки кладёт побольше. Петр начинает на меня косо смотреть, и мне эти шекспировские страсти с сельским уклоном абсолютно не в тему.

Беру автомат, поднимаюсь с травы и собираюсь двинуть прямиком к деревьям, где у нас из двух широких досок и пары небольших чурбанов сооружен импровизированный стол. Оксана уже подъехала и ставит на доски бидоны. Она в джинсах и короткой майке, и я замечаю, что её майка прилипла к спине, насквозь проступили пятна пота.

Краем глаза вижу, как дядька Никита лениво поводит взглядом, не останавливаясь на фигуре девушки. Его больше интересует стол, который постепенно заставляется посудой, и я философски думаю, что старость — это не ограничение возможностей, старость — это угасание желаний.

Оксана тем временем заканчивает свои хлопоты у стола, изредка вытирая ладошкой разгоряченное лицо, и наша группа готова отправиться трапезничать. Но в последнюю минуту дядька Никита спохватывается.

— Ты, как там тебя? — осведомляется он.

Я вспоминаю свой позывной, который выбрал в Донецке, и которым еще ни разу не воспользовался.

— Север.

— Ага! Ты вот шо, давай-ка, брат, здесь поштой, покарауль, шоб военные не ровён час не шунулись.

Дядька Никита говорит на том самом суржике — смеси русского и украинских языков, на котором говорит почти вся Украина. Сам украинец, он не называет противников украми или укропами, а обозначает нейтрально: «Военные».

— Айда рубать! — предлагает между тем Петро, и они отправляются к Оксане.

Я кладу автомат в щель между плотных мешков, образующую мини-амбразуру и надеваю камуфляжную кепку, стараясь, чтобы тень максимально закрыла лицо. Замечаю, что рядом валяется черная маска-балаклава, и с ужасом представляю, как надел бы её на этом солнцепеке. Всё равно, что лицо опустить в кипяток. Когда мне её давали в Донецке, то предупредили, чтобы надевал всегда и везде — так безопаснее. Но мне не от кого скрываться, я ведь не лидер непризнанной республики, я простой боец.

Сзади раздаются звуки алюминиевой посуды, ложки стучат о тарелки. Я не оглядываюсь, знаю, что услужливая Оксана сразу предложит налить борщ — она может принести тарелку прямо сюда, поставить на мешки, остаться рядом. Но её услужливость опять вызовет ревнивые взгляды Петра, а мне это не нужно.

У меня на плече висит рация для связи со штабом. Штаб — это громко сказано, — небольшая хата в Засечном, где находятся пару ополченцев. Они напрямую связаны с другим штабом, наверное, в Донецке. Периодически я с ними коммуницирую, сообщаю обстановку.

— Север докладывает Тарану, — говорю я, — у нас нормально, движения нет.

— Понял! — подтверждает Таран грубым голосом певца Шуфутинского.

Таран — один из сельских мужиков, любящий копировать известных певцов российской и украинской эстрады. Его диапазон широк: от Верки Сердючки до Кобзона. Единственный, кто оказался не подвластен таланту Тарана — это любимец китайских тинэйджеров Витас, поющий фальцетом.

Сегодня, действительно, тихо. Дорога пуста и даже пыль лениво лежит по обочинам, в надежде переждать жару. Никто её не тревожит, ни залетный ветер, ни случайная машина своими колесами. Пожелтевшая трава вдоль асфальтовой полосы тоже стоит не шелохнувшись. Двигаться не хочется никому.

Я чувствую, как струйки пота стекают по спине, вытираю влагу с лица. Со стороны нашей походной кухни доносятся аппетитные запахи борща и тушёнки, они угнетающе действующие на мой желудок. Внутри урчит. Пора бы и мне пообедать, тем более, что за спиной стихло звяканье ложек.

Поворачиваюсь лицом к нашей столовой. Вся троица уже насытилась и лежит в тени деревьев в послеобеденной истоме.

— Дядька Никита, пусть меня сменят! — кричу я.

Дядька Никита медленно отрывает голову от травы, осоловело смотрит в мою сторону, словно впервые видит.

— Мыкола, — произносит он, помедлив, — поди, поменяй штудента.

Не знаю почему, но дядька Никита зовет меня студентом, а не Севером. Может ему так нравиться? Но я не перечу. Младший Безручко безропотно встаёт, набрасывает на плечо ремень автомат и топает ко мне, опустив оружие стволом вниз.

Вот я и за столом. Повторяю те же манипуляции с едой, что и мои боевые соратники: то есть беру борщ, налитый в алюминиевую миску, методично жую, не отвлекаюсь на Оксану. Девушка присела рядом и терпеливо ждет, пока я расправлюсь с первым блюдом. Она посматривает на меня, не решаясь что-то спросить, а я не хочу затевать пустой разговор.