В избушках на Аринкиде, снедаемый ненавистью к Тышкевичу, я тысячи раз продумывал, как расправлюсь со своим обидчиком. В своих фантазиях я разрывал, крошил, растирал его в порошок. Стрелял из засидки и в упор, душил угарным газом, давил удавкой, сжигал вместе с избушкой, ронял на голову поселенцу лиственницу, ловил в яму, загонял в прорубь, подставлял под самострел. Но в каждой из моих задумок была одна неувязка — расправившись с Тышкевичем, я не смогу вести себя нормально и этим себя выдам. Года три тому назад, неподалеку от Ханрачана милицейское начальство задумало выстроить охотничью базу. И не где-нибудь, а на самом переходе снежных баранов. В долине у толсторогов постоянное пастбище, а в скалах — отстой. Вот они два раза на день и должны были проходить мимо базы. Баран на то и баран. Стреляй его, не стреляй, все равно будет держаться набитой тропы.

Начальство большое, подчиненных много. Доставили в сопки трелевщик, электростанцию, пилораму, нагнали поселенцев, и за одно лето выстроили в глухой тайге настоящий дворец с баней, гаражом и прочими удобствами. Я дал им поохотиться всего лишь один раз, затем выследил, когда сторож отправится на рыбалку, и поджег с четырех углов.

Туда и назад я ездил на мотоцикле. Даже Мягкоход не знал, что я приноровился переправлять его через реку в резиновой лодке. Милиция перешерстила всех рыбаков и охотников и пришла к выводу, что пожар сочинили пастухи эвены, которые жаловались на милиционеров в Москву. Но завхоз интерната, лишь глянул на меня, сразу сказал: «Твоя работа!». Подобную уверенность высказали Мягкоход с Генкой-молоковозом, и даже слесари-сантехники, у которых я запаривал лыжи. Но там какой-то пожар на браконьерской базе, а здесь человек!

Поэтому, расправившись с Тышкевичем, я не появлюсь в поселке до самого лета, потом приеду, потрачу недели две на сборы и отправлюсь на Ханрачан. Когда я сдавал в последний раз пушнину, охотовед, окончив писать квитанции, кисло улыбнулся и вдруг ни с того, ни сего заявил, что, наверно, они поторопились с Тышкевичем. И вообще, лучше бы им меня с Ханрачана не срывать. «Представляешь, оказывается, Тышкевич в тюрьме сидел. Пьяный затащил в подвал пятиклассницу и изнасиловал. Дали восемь лет. Я-то этого не знал, приготовил на него документы в милицию, чтобы карабин ему оформить, а там меня за идиота приняли. Он же условно освобожденный, а я ему — карабин! Гляди, как бы он и тебя не подставил. Слышал, какие неприятности у него с Мягкоходом вышли?»

Мне бы сказать, что знаю обо всем куда больше. Поселенцы, с которыми Тышкевич сидел в зоне, часто гостили в моих избушках, а уж они-то порассказать любят. К тому же я давно знаю Мягкохода, вместе охотились не одну зиму. Соболиные шкурки может, и припрятал. Я сам все лучшие шкурки вместо того, чтобы сдавать в госпромхоз, придерживаю дома, чтобы при случае продать какой-нибудь из поселковых женщин. Но с золотом ни я, ни Мягкоход не связывались никогда.

В низовьях Иншары после войны добывали золото, и в старых выработках можно при удаче не только намыть золотого песка, а даже небольших самородков. Но это тюрьма! С другой стороны, золото — не соболиные шкурки. От сырости не сгниет, мыши не постригут. Сунь под любой камень в тайге и никакого риска. С какой стати прятать в сарае?

Мне бы поделиться этим с охотоведом, но к тому времени я уже твердо решил расправиться с Тышкевичем и, боясь выдать себя, промолчал…

И в сорокаградусный мороз можно добрую неделю бродить по тайге без всякого пристанища. Выбрав ориентиром вершину сопки или яркую звездочку, тропишь и тропишь лыжню по распадкам и перевалам, внимательно следя, чтобы не влететь в разлившуюся под снегом наледь или речную проталину.

Идти бродно. Даже под широкими тополевыми лыжами снег проседает очень глубоко, и минут через сорок спину начинают покалывать иголки — верный признак того, что сейчас начнешь потеть. Отвязываешь лыжи и укладываешься на них лицом к небу. Под головой рюкзак, руки спрятаны за отворот куртки, шапка сдвинута на лоб. Сон приходит мгновенно и длится не более четверти часа. Будит холод. Бр-р-р-р! Подхватываешься, привязываешь лыжи, взваливаешь за спину рюкзак и снова тянешь след по занесенной снегом тайге.

Да, чуть не забыл. Чтобы поймать глубокий, отпускающий и мышцы и нервы сон, перед тем как лечь, нужно несколько раз обернуться вокруг себя на четвереньках. Так делают волки, лисицы и росомахи, так делаю и я. В эту минуту я сам — волк, лисица или росомаха, и меня охраняют те же духи, которые охраняют этих зверей. Так учил меня гольд Кеша, а уж он-то знал в тайге все.

Четвёртый привал подлиннее. Вытаптываю под сухостойной яму, развожу костер, набиваю котелок снегом и варю кондер — тюрю из пшенной крупы, лука и мелко нарезанных кусочков сала. Огонь развожу маленький и тщательно слежу, чтобы в него не попала живая ветка. Ни ножом, ни палкой в пламя и угли не тычу, жердь, на которой висит котелок, устанавливаю строго по направлению лыжни. Если так делать всю дорогу, можно быть уверенным, ничего плохого с тобою в тайге не приключится. Не сломается лыжа, не провалишься в наледь, зверь, за которым гонишься, не уйдет в сопки.

Однажды я кочевал с оленеводами и, когда кипятил чай, случайно установил жердь поперек тропы. Долина, в которой мы пасли оленей, не меньше километра в ширину, а в жерди всего три метра, но пастух, лишь глянул на мою приспособу, отчаянно воскликнул:

«Гудэе-гудэе! Совсем распугал олешек? Теперь сопирать нато!» и побежал заворачивать своих оранов, которые только что спокойно копытили ягель и вдруг брызнули по распадкам, словно в стадо ворвалась росомаха.

В этот раз мне ошибиться нельзя, потому что иду расправляться с Тышкевичем. Нет, я не стану, как учил старый эвен, ловить его выкованным шаманом Пакко капканом. В верховьях Ханрачана у меня есть ловушка, в которую я поймал трех росомах. Ловить этих зверей меня учил гольд Кеша, он же учил меня никогда не настраивать ловушку до тех пор, пока росомаха не примется воровать мою добычу. Когда меня выгоняли из Ханрачана, под гнетом ловушки стояло толстое бревно. Пока его не уберешь, ловушка работать не будет. Тышкевичу в ее конструкции без подсказки не разобраться.

На приманку у меня в рюкзаке соболь. Один его бок начисто выстрижен мышами. Я постеснялся сдавать эту добычу охотоведу, Тышкевичу же хватит и такого. Если, конечно, здешние духи будут настроены против него. После встречи со старым эвеном, я почему — очень надеюсь на их помощь.

…Было далеко за полночь, когда я вышел к Ханрачану. Над тайгой плыла раскаленная до бела луна. Где-то подо льдом погулькивал Ханрачан. Ночью здешняя тайга напоминает мне наш сад на Украине и мое детство. Когда-то еще пацаном вот такой же лунной ночью я стоял в саду возле спящего Страдовского и не смог его убить. Мои родители всю жизнь работали в сельских школах. Наверное, они были не лучшими учителями, потому что ни один из их учеников не взлетел. Не было среди них ни летчиков, ни ученых, ни даже больших начальников. Зато отец любил выращивать сады и учил этому своих школяров. И физкультуру, и пение, и рисование, и, само собой, природоведение он заменял копанием в саду. Вот и получалось, что окулировку и пикировку ученики знали лучше, чем деепричастие и дроби.

Особенно отцу удавались груши и абрикосы. Помню, на одном дереве у него росло одиннадцать сортов груш, а за колированными абрикосами к нему приезжали из опытной станции.

Примет школу, вокруг которой заросший бурьяном пустырь, засучит рукава и вырастит такой сад, что лучшего нет в области. И с первым же урожаем отца переводят в другую школу, вокруг которой и бурьян не растет. В бывшем же отцовском саду торгует абрикосами свояк председателя райисполкома.

Поводов придраться к моим родителям было сколько угодно, но главный — у мамы не было учительского образования. Еще до войны окончила курсы пионервожатых в Бердянске — вот и вся наука. А нас у отца с матерью шестеро. Маме без работы нельзя. Соглашается учительствовать в каком-нибудь дальнем хуторе, следом отправляемся и мы с отцом. Все беды наши родители переносили с обреченной покорностью. Погорюют-повздыхают, погрузят нас в арбу, привяжут к ней корову Зорьку и отправляются учительствовать к черту на кулички.