Гриша снова помолчал, и добавил, – телевидение должно это социальное напряжение в народе заземлять и снимать, чтобы чернь не пошла нас с тобой на вилы, да на колья сажать, да машины наши бы по ночам не поджигала, а вместо того, чтобы машины наши дорогие по ночам жечь, как во Франции, чернь должна сидеть у телевизоров, жевать чипсы свои с пивом и на Алискину задницу пялиться. Что толпа черни теперь с упоением и делает.

Максим еще больше насупился.

Он ли не старался на своем ночном эфире? Гриша вот говорит, что эта сучка Хованская такая простая и доступная для толпы, а вот он Максим, на самом деле, скольких дамочек подцепил именно тогда, когда они звонили ему и доктору Щеблову, и скольких потом на самом деле отодрал! Не фигурально выражаясь, как Гриша о Хованской, а в буквальном смысле. Вот и теперь еще по инерции катясь на замедляющейся теперь волне былой популярности, он все еще знакомится с дамочками.

А откуда эти дамочки? С Рублево-Успенского разве они? Нет, они из слоев самых простых – из народных они слоев. И Маринку свою последнюю вот из черни подцепил, и еще сегодня после совещания на свиданье с очередной пойдет, тоже оттуда, из электората она, самая простая что ни на есть. Так что, не прав Гриша в отношении Максима, не прав.

– Так что Хованская то учудила? – желая узнать все до конца, не унимался Сева.

– Хованская? – спохватившись, что мысль упущена, Гриша положил ладонь себе на лоб, – Хованская? Да, она сегодня трусы с себя на эфире сняла и сказала, что подарит тому телезрителю, который тридцать третьим позвонит на эфир.

– Ну и что? – осклабился Сева.

– Шквал звонков! – с чувством ответил Золотников. И с укором поглядев на Максима, назидательно добавил, – вот так работать надо, вот какой класс надо держать!

– Ну, понял, что от тебя требуется, что мы ждем от тебя? – уже в машине, когда они ехали от Золотникова, спросил Сева.

– Понял, чего не понять! – ценою разъедаемой внутри его язвы, едва сдерживая себя от кипевшей в нем злобы, ответил Тушников, – работать на чернь, быть своим в доску.

– Не очень-то ты понял, – с сожалением покачав головой, сказал Сева, – это с телеэкрана надо с чернью заигрывать, а у нас в ночном клубе какая-же чернь?

Чернь, она на "лексусах", да на "инфинити" не ездит, а к нам именно таких гостей мы с Гришей ждем, тебе надо очень сильно подумать, какую маску, какой имидж на себя напялить, чтобы понравиться публике.

Сева на минуту замолчал, он делал трудный левый поворот и нервно сигналил теперь какой-то наглой не уважающей неписанных правил "четверке" Жигулей, что не пускала его.

– Мы ведь тебя не из жалости к твоему безработному положению взяли, мы взяли тебя потому что тебя все еще помнят, имя твое и морду твою пока еще не забыли.

Вот через полгода уже забудут, а пока еще нет.

Сева снова замолчал, пропуская двигающийся по встречной полосе кортеж милицейского начальства.

И покуда три машины с мигалками медленно протискивались через нехотя пропускавшую их толпу машин, Максим с тоскою думал, что вот опять не поспевает на свидание ук очередной своей Маринке. И язва при этом все сильнее и сильнее грызла его бок изнутри.

– И пока не забыла тебя толпа, – продолжил излагать Сева, – мы тебя запускаем в наш клуб в качестве конферансье, и мы поможем тебе раскрутиться, как новому Непристойному Максиму – деголясу. Ты раскручиваешься, клуб раскручивается, а потом, если захочешь, сможешь и на телевидение вернуться, у Гриши связей хватит, ты же его знаешь.

Снова молчали потом почти до самого клуба.

– Только надо тебе этакий ударный беспроигрышный имидж себе обрести, – уже сворачивая на Сызранскую, Сева подвел итог сегодняшней воспитательной беседы, – надо тебе нашей публике потрафить. Надо ее зацепить. И если будешь стараться с выдумкой, как мы на тебя с Золотниковым надеемся, то поможем. Поможем и на телевидение вернуться, а будешь лениться да чваниться, выгоним и морду набьем.

К Маринке на свиданку он безнадежно опоздал.

Такой-растакой фифой она оказалась, что пришлось еще и под нее подстраиваться, ехать почти через пол-города в пробке в удобный для нее район.

Раньше он – Максимушка Тушников им – Маринкам таких вольностей не позволял, чтобы он тогда в те времена своей славы ехал бы через пол-города? Черта с два!

Самих Маринок напрягал ехать туда, где удобнее ему смотрины устраивать. Говорил им, – "у меня очень плотный график, мне никак с Чапыгина не улизнуть даже на пол-часика, в одиннадцать планерка, потом запись в студии, потом монтаж, потом отсмотр-просмотр, понимаете?" И Маринки проявляли недюжинную понятливость и послушно ехали на смотрины прямо к Тушникову на работу. Тут он им пропуск выписывал, как якобы для производственной нужды-необходимости, а там вел их в буфет и угощал копеешным кофе… Маринки сомлевали от одного только факта, что проходили на телевидение – бери их тепленькими! Но он брал далеко не каждую. За день так составлял расписание смотрин, что успевал побалакать с тремя – а то и с четырьмя соискательницами места на его холостяцком ложе. И только самую хорошенькую приглашал в святая-святых, к себе в редакцию, где у него был кабинет. И уже там – кофеем, чаем, сигаретками, он доводил процесс охмурения до такого его восторженного пика, что отказов и сбоев уже не случалось.

Кафе "Айвенго" на углу Большого проспекта и улицы Зеленина. Забегаловка!

И машину поставить негде. Вся площадь с памятником забита, разве что запарковаться на манер московских девчонок с Рублевки, что ставят свои "лексусы" посреди улицы прямо во втором ряду, а то и на трамвайных путях, потом включают аварийку и идут себе спокойненько в маникюрный салон или по бутикам. Однако, у Тушникова хоть и Мерседес, но не тех понтов, старый уже, шестилетка. Его посреди дороги поставишь, так его потом сметут, помнут или дерьмом обольют, понимая, что на таких старых автомобилях крутые не ездят. Или вообще эвакуатором на штрафную стоянку свезут, набегаешься потом, выручая.

Поставил Мерседеса в образовавшуюся дырку от уехавшей Пежо. Дырка была маловата, и пришлось ставить машину боком, притерев нос стоявшему позади форду.

– Ничего, надо ему будет выехать, посигналит, я услышу, – сам себе сказал Тушников, закрывая машину. Только внутренний его голос не сказал ему с упреком, что вот "фокуса" то притер, а вот случись на месте фордика новая "бэха" или "майбах", хрен бы решился так ему носа притереть.

Внутренний голос у Максима был в режиме самоцензуры.

Цветов Маринке не покупал.

И без цветов хороша будет!

Знакомясь в Интернете, Тушников сперва долго-долго изучал фотографии. Знакомился, так сказать, "камерально", стараясь сэкономить время и деньги, оценивая достоинства ножек, мордашки и титечек по фотоматериалам, выставленным кандидатками для интернетного обозрения.

Впрочем, на любом кастинге на теле-видео или на киносъемки, режиссеры тоже сперва отбирали героинь по альбомам и представленным ими портфолио.

Но при личной встрече иногда случались и сюрпризы.

То обнаруживалось, что у очередной Маринки грудь меньше, чем она выглядела на фотоизображениях, то мордашка у девушки выглядела не на заявленные в анкете "двадцать семь", а на все тридцать восемь с гаком.

Всякое бывало. И от этой частоты всякого, Максим уже давно разучился волноваться, превратив процесс перманентного отсмотра в рутину своего ежедневного абитьюда.

– Здрасьте, Марина, извините, задержался немного, пробки, пробки, да на службе была задержка…

– Я не Марина, я Алла, – слегка поперхнувшись, по видимости от сильного волнения, и прижав руку к груди, сказало существо, которое по всем расчетам должно было быть Мариной.