Завтра она, конечно, найдет способ поставить все на свои места. Но тем не менее по опыту она прекрасно знала, что жестокие слова, как и дурной запах, имеют обыкновение застаиваться в воздухе.

Патрик раздевался, чтобы лечь в постель. За стеной были слышны какие-то звуки, он старался их не замечать. Однако старания его были тщетны. Никогда еще его слух не был так обострен, как сейчас. Он отчетливо слышал тихое бормотание голосов Отто и Эльке, скрип пружин их кровати.

Он мог поклясться, что слышит шуршание простыней. Вот раздался шорох одеяла, Отто отбросил его в сторону. Пружины скрипнули снова, и воображение тут же услужливо изобразило ему Эльке в объятиях мужа. Если бы скрип пружин продолжался, Патрик, наверное, сошел бы с ума. Более жестокую пытку трудно даже представить.

К счастью, звуки скоро стихли, и в соседней комнате воцарилась тишина.

Патрик перевел дух. Он даже не сознавал, что стоял все это время, затаив дыхание. Причем настолько, что почувствовал боль в груди. Выдохнув наконец, он сбросил одежду, забрался в постель и подвернул фитиль керосиновой лампы.

И тут он почувствовал на своей подушке аромат Эльке. Его сердце замерло. На мгновение Патрику показалось, что она здесь, в комнате. Это было безумие, но он вдруг поверил, что это так. Вошла незаметно и стоит. Он уставился в темноту, надеясь разглядеть ее у двери.

…Патрик вглядывался с сумасшедшим, болезненным желанием увидеть ее, сознавая при этом, что он один.

Женщина, которую он любит, спит в объятиях своего мужа совсем рядом, на расстоянии одного удара сердца.

Обычно Эльке каждое утро обязательно заглядывала в сад. Сегодня здесь ей радостно закивали своими головками колыхаемые теплым майским ветерком примулы, цинии и маргаритки. Обещая богатый урожай меда, гудели пчелы.

На заборе прыгал пересмешник. Его ужимки были такими забавными, что она не выдержала и улыбнулась.

«Это моя первая настоящая улыбка за долгое время, – подумала Эльке. – Надо будет запомнить сегодняшнее число».

В течение первых недель после отъезда Патрика она занималась своей домашней работой автоматически, как во сне. Боль разлуки постепенно сменилась чувством вины, возникающим каждый раз, когда она вспоминала о поцелуях.

Это должно было случиться. Теперь уже ничего не изменишь! Однако позволять этому чувству управлять своей жизнью нельзя!

И вот наконец она вновь улыбнулась.

Эльке наполнила свой передник цветами, предполагая поставить их в булочной, затем открыла заднюю дверь магазина и вошла.

Отто склонился за рабочим столом посредине комнаты, замешивая тесто. Его широкие ладони с похожими на лопаточки пальцами делали эту работу играючи. Увидев ее, он подмигнул и снова углубился в работу.

Один из его помощников открывал в это время большую заслонку печи, пока другой погружал в ее зев противень с булочками.

– Guten Morgen, Frau Sonnschein,[14] – в унисон проговорили они.

– Доброе утро, – ответила Эльке. Неожиданно ее очень затошнило. Так сильно, что она мгновенно вспотела. Возможно, она слишком близко подошла к печи.

– А что, обязательно огонь должен быть таким сильным? Здесь ужасно жарко.

– Не жарче, чем обычно, – сказал Отто, плюхая тесто в большую кастрюлю и покрывая ее чистой салфеткой. – Что-нибудь не так, Liebling? Ты выглядишь немного бледной. Даже, я бы сказал, зеленой.

– Ты прав, я что-то неважно себя чувствую, – ответила Эльке и коснулась лба, проверяя, нет ли температуры.

Странно. В саду она чувствовала себя совершенно нормально. Теперь ее вдруг затошнило, как тогда во время их ужасного плавания на пароходе. Проглотив сгусток горькой желчи, она произнесла:

– Я думаю, мне лучше зайти в магазин и посидеть немного там.

Отто нахмурился.

– Ты хочешь, чтобы я пошел с тобой?

– Не надо. Сейчас все будет в порядке. – Она улыбнулась и быстро прошла в магазин.

В зале было прохладно, шторы не пропускали в помещение прямые солнечные лучи. Тошнота почти тотчас же прошла. Эльке пару раз глубоко вздохнула и принялась расставлять по вазам цветы.

И тут на нее накатил второй приступ тошноты, более тяжелый. Она доковыляла до ближайшего кресла и уронила голову на стол. Неужели заболела? Этого еще не хватало.

Эльке быстренько пробежала в уме болезни, которым могли соответствовать эти симптомы. Для горячки уже было слишком поздно, а для дизентерии рановато. А об эпидемии тифа или малярии вроде бы слухов никаких не было. Она вдруг вспомнила, что в последнее время в ее поведении появилось нечто странное: то неожиданный смех без причины, то слезы.

И тут ее осенило. Она знает, что это за симптомы!

«Господи! Когда у меня в последний раз были месячные?»

В течение первых нескольких лет замужества Эльке внимательно следила за их появлением. Подходил очередной срок, и она надеялась.

И каждый раз напрасно. Каждый раз ее ждало горькое разочарование. Все эти годы она страстно жаждала иметь ребенка, но, видно, это было уделом других женщин, более счастливых. Постепенно она перестала следить, перестала мечтать, перестала надеяться.

С Отто проблему эту Эльке не обсуждала, но была уверена: он тоже жестоко разочарован.

В самом начале, как только они переехали в новый дом, две комнаты сразу же отвели для будущих детей. Эти комнаты все время пустовали, Эльке входила туда, и стены смотрели на нее с молчаливым упреком. В конце концов их приспособили для других нужд: одну сделали гостевой, а в другой Эльке занималась шитьем.

Но теперь – к черту шитье! Комнату придется освободить.

Она потрогала свой пока еще совсем плоский живот с таким видом, как будто впервые его увидела.

«Значит, на каком же это я месяце? На первом? На втором? По крайней мере на втором, если память мне не изменяет. Это могло случиться сразу же после отъезда Патрика».

Возможно ли, что тот день, который начался тогда, как худший день в ее жизни, окажется счастливейшим?

Отто настоял, чтобы они пошли провожать Патрика до станции. Попрощался Патрик с ней весьма корректно – просто пожал руку, а затем сразу же забрался в дилижанс. А когда поехал, то ни разу даже не оглянулся, а сердце ее в это время разрывалось на части. Вернувшись домой, она, глотая слезы, с ожесточением принялась за работу по хозяйству. Отто она избегала вплоть до ужина, когда уже деваться было некуда.

Весь день они вежливо обходили друг друга на цыпочках, как незнакомцы. В тех редких случаях, когда их глаза встречались, она видела в его взгляде такую боль, такую обиду… как у подстреленного олененка. Именно этого Эльке и опасалась: жестокие слова, произнесенные ею прошлой ночью в постели, так и останутся висеть в воздухе.

Отто, всегда отличавшийся хорошим аппетитом, в тот вечер едва прикоснулся к еде.

«Ну конечно же, он расстроен, что я отказала ему ночью», – подумала Эльке и с трудом выдавила из себя:

– Отто, я… сожалею о том, что произошло сегодня ночью.

Он жутко покраснел и потупил глаза.

– Это не ты, а я должен извиняться. Какая женщина захочет спать с трусом.

– О чем это ты говоришь?

– Это правда. Я трус.

– Не глупи. Весь Фредериксбург тебя уважает. Тобой в городе все восхищаются.

– Полноте, Liebchen. Я не хочу, чтобы ты меня сейчас оправдывала. Не надо. И тем более я не могу оправдать себя сам. Я должен был вывести Детвайлеров, а не прятаться за твою юбку.

– Не будь смешным. Я знаю, ты не очень ловко управляешься с оружием.

Она надеялась его приободрить, но он пригорюнился еще больше.

– Дело не в том, насколько ловко я управляюсь с оружием. Тут дело в гораздо большем. – Отто прикрыл лицо руками и громко простонал: – Я должен был сказать тебе об этом еще до женитьбы.

– Сказать, о чем?

– Я должен был сказать тебе… только… только я знаю, ты бы тогда не вышла за меня. Видишь ли, Эльке, ты вышла замуж за человека, который боится своей собственной тени. Всю свою жизнь я живу в ужасном страхе. Я боюсь всего, даже темноты. В тот вечер, после того как ты ушла спать, Патрик говорил о надвигающихся тяжелых и опасных временах, о неизбежной войне. Он взял с меня слово ограждать тебя от всяческих опасностей. Но в нашей семье самая смелая ты. Не я! Я же жалкая пародия на мужчину. Я не буду осуждать тебя, если ты больше не позволишь мне лечь с тобой в постель.