Выслушав мой рассказ о случившейся трагедии, он забормотал:

— Не может быть, не может быть...

Командир опустил голову. В темноте нельзя было разглядеть его лица. Скрутил цигарку, но тут же швырнул ее под ноги и растоптал.

Кругом была пасмурная, промозглая тишина. Деревья стояли не шелохнувшись, будто нарисованные.

— Пошли на то место, где дневали,— проговорил Головачев.— Пока не захороним товарищей и не узнаем, куда увезли раненого Чугунова, никуда отсюда не уйдем,— решительно добавил он.

Ответом было все то же молчание. Он сказал правильные слова, но слушать их было тягостно. Я понимал, что лейтенант ждет от меня упреков. Не забыл же он случая с младшим лейтенантом Солдатовым? Во мне же все успело перегореть, осталась тягчайшая горечь. Размышляя над случившимся, считал виновным не только Головачева, но и себя. Мог ведь высказать свое мнение, дать товарищеский совет, упредить мягкотелость командира, чтобы избежать этой второй, роковой задержки. Стоило мне вмешаться, подать свой голос, и Головачев, быть может, не уступил бы настойчивой просьбе Семенова и Бахмана зайти в село.

К месту вчерашней стоянки вернулись за полночь. Выпала холодная августовская роса. Я завернулся в плащ-палатку, которую отдал мне Терентий, и попытался забыться. Но сон не шел. Да и никто не заснул до утра, даже костра не разжигали. Так было горько — не выразить словами. Особенно переживал контуженный в голову пилот, угнетая нас всех своим молчанием и сумрачным видом. Он и до этого мало разговаривал, жалуясь на головные боли, все время спал на остановках, а тут и вовсе впал в уныние.

На рассвете часовой сообщил, что в лес втягивается большая группа вооруженных людей. Мы забеспокоились, выслали, вперед разведку. Выяснилось, что это возвращается с задания полурота гришинцев из второго батальона. Вел ее капитан Назаров.

— Чего, лесовички, затаились? Почему нет костра? Хлопцы! А ну живо дровец сухоньких сюда! Старшина!

— Слушаю, товарищ капитан! — шагнул вперед старшина с автоматом на широченной груди, как бусами, увешанный «лимонками» на поясе.

— Оружие протереть! Кашу варить! Отдыхать, к переходу железки готовиться! — командовал капитан.

Деловито засновали по кустам люди, гремя котелками и дисками ручных пулеметов. От молодых голосов и здорового, задорного смеха, без которого не обходится ни одна остановка, лес, казалось, радостно пробудился, зашевелил ветвями, птички появились и весело защебетали.

Оживился и лейтенант Головачев. Рассказывая капитану о событиях прошедшей ночи, он нисколько себя не щадил.

— Виноват один я...

— М-да-а-а, брат...— Рябое лицо капитана, прокопченное у бесконечных партизанских костров, вытянулось и стало еще темнее. Тронув рукой полевые ремни на плечах потертой короткополой кожанки, он снял пилотку с красной звездочкой, отгоняя ею дымок от костра, начавшего набирать силу, заговорил:

— От случайности не застрахуешься, а вот от глупости...— Капитан снова надел пилотку. Ладно она сидела на его крупной, гладко стриженной голове. Был он высок ростом, с большими жилистыми руками. Широко взмахнув ими, заметил: — Ну, хватит горевать. Готовься для дела.

— Что ты задумал? — спросил Головачев.

— Позавтракаем и пойдем в Глинью. Само собой, ребят захороним и о Чугунове что-то разузнаем. Жалко парня, издеваться будут над ним, гады.

— Пойдем прямо днем? — спросил Головачев.

— Не ночи же ожидать... Разведаем, конечно. А в случае боя — у нас двенадцать ручных пулеметов и двадцать шесть автоматов. Случись это вчера... Ну да что говорить... Предупреди своих людей и сам подтянись. Не паникуй, у нас еще переход через две железки.

— Не так страшны железки, как Гришин...

— Тут я тебя ничем утешить не могу,— ответил капитан.— Полковник законно спросит...

Наскоро позавтракав, капитан построил группу более чем из тридцати человек, самолично проверил оружие, боеприпасы, пересчитал гранаты. Отдавая предварительный боевой приказ, сказал:

— Вчера наши ребята из первого батальона плохо провели разведку и нарвались на засаду. Нам предстоит провести глубокую проверку, захоронить убитых товарищей и выяснить судьбу раненого Чугунова.

Командир обстоятельно разъяснил бойцам, что они должны сделать, чтобы провести операцию без всяких потерь.

Я достаточно нагляделся, как война заглатывала людей, словно прожорливая акула. Сколько раз приходилось видеть сосредоточенные лица с хмуро нависшими бровями, когда над свежей могилой говорились последние, яростные слова и раздавался прощальный залп. Партизаны особенно тяжко переживают такие нелепые, как вчера, потери людей.

Ждать возвращения группы капитана Назарова пришлось долго. Я лежал в стареньком жиденьком шалашике и никак не мог избавиться от кошмарных событий прошедшей ночи. Снова был в нескольких шагах от немецкого сапога... Содрогался от одних мыслей, что опять мог угодить в лапы фашистов...

Холодно, знобко становилось на душе. Предстоящая ночь тоже ничего хорошего не сулила. Страшил переход через железную дорогу. На коне я проскакивал такие же дороги и большаки и забывал кланяться свистящим пулям. Теперь должен был надеяться лишь на свои ноги, а они еще были слабы и плохо слушались. Сегодня после перевязки с трудом натянул сапог: сильно ныла вспухшая от повреждения рука. Утешало одно: появление капитана Назарова. Я надеялся на его опыт и смелость.

Группа из Глиньи вернулась лишь после обеда.

— Вот и захоронили дружков своих. Тризну будем потом справлять,— стаскивая с плеч снаряжение, капитан глубоко вздохнул.— Чугунова увезли в район. Думал напасть и отбить, да сил маловато. У фрицев большой гарнизон. Есть там наши советские люди, может, что-нибудь сделают...

Я не удержался и спросил Назарова, как он думает переходить железную дорогу.

— Не беспокойся. Все будет в полном порядке. Самое тяжелое — переход до Заполья. Это примерно километров двадцать. Придется идти с короткими передышками. Там много всяких гарнизонов, и они имеют между собой связь. Прикрепим к тебе людей. Помогут... В Заполье возьмем подводу, а там уже поедешь прямо до Кроток.