— Обычно мои соплеменники так и поступают. Из отпрысков Бурых Року получаются самые настоящие герои. Герои, преданные Знойной Заре.

— Если есть выбор отнести его в мастерскую счастья или в индейский вигвам, то, думаю, лучше первое, нежели второе, — включился в разговор философ.

— Это еще почему? — удивилась Сэй-Тэнь.

— А я разве не говорил? Каждый, кто приходит в мастерскую, должен принести дар. Это может быть что угодно. Вещь или человек. Или ребенок. Детей там растят и обучают искусствам да премудростям.

— В таком случае, отдам его в мастерскую, — решила Сэй-Тэнь и прижала малыша к груди. — Мой маленький, Ритен-Уто.

— А я? — подала голос Минорис. — Что мне отдавать? Со мною ведь никакого багажа!

— Ой, не прибедняйся! — глумливо сказал Остер Кинн. — Вон, какая у тебя коса! Загляденье!

Минорис схватилась за косу и одарила весельчака таким взглядом, что любого уже давно прошило бы насквозь. А этот стоит, посмеивается.

Таймири отошла в сторонку, размахнулась и, пока никто не видел, забросила мокрую пеленку в лес. Надеялась, далеко. Будет она возиться со всяким тряпьем! И мастера-ученые от нее ничегошеньки не получат (кроме «Записок отшельника», разумеется). Пусть Минорис и Сэй-Тэнь остаются в мастерской, коль им приспичило. А Таймири направится в город Небесных Даров. Там, говорят, и климат мягче, и работу найти проще. Что еще нужно свободному человеку?!

***

Это была их последняя ночь в массиве. Сэй-Тэнь ворочалась с боку на бок, тихонько стонала и шмыгала носом. Что поделаешь, бессонница! Рядом, на гладком адуляре, лежала Эдна Тау. Ей тоже не спалось, однако она предпочитала не изводиться понапрасну и просто смотрела на звезды.

— Знаешь, мне кажется, мы поступаем неправильно, — пожаловалась ей Сэй-Тэнь. — Не стоит отдавать Ритен-Уто в мастерскую. Он рожден вольной птахой.

— Он так и так будет вольным, — приглушенно отозвалась индианка. — Жизнь в племени сложна и непредсказуема. Нужно быть достаточно сильным, чтобы противостоять болезням, добывать пищу, защищать селение от напастей. Мастерам проще. Они движут науку, раскрывают загадки мироздания. У них всегда есть пропитание и крыша над головой. Посмотри-ка наверх, — вдруг сказала Эдна Тау. — Что ты видишь?

— Черное небо и ветки сосен, — без энтузиазма откликнулась Сэй-Тэнь.

— А теперь подвинься в мою сторону. Что-нибудь изменилось?

Та ничего не ответила. Лишь расплылась в сладкой улыбке: прямо на нее умиротворяюще глядела полная луна.

— И как я раньше не замечала! — пробормотала Сэй-Тэнь.

— Многие не замечают. Всё зависит от того, как мы смотрим на вещи. Наша жизнь — один огромный жертвенник. Мы жертвуем во имя любви, во имя свободы, ради достижения целей. Мы просто не замечаем этого. Только временами, когда жертва слишком велика, начинаем задумываться. Истинное призвание Ритен-Уто — в мастерской счастья Лисса. Спи и ни о чем не волнуйся.

Сэй-Тэнь вздохнула и закрыла глаза, чтобы погрузиться в глубокий, как горное озеро, сон. Тревога ушла. Ее как будто впитал безмятежный диск луны. А Эдна Тау, положив под голову скрещенные руки, углубилась в созерцание. И чувство у нее было такое, словно в сердце уместилась вся необъятная тишина вселенной.

Неподалеку, в колыбельке из древесных прутьев, посапывал найденыш. Возможно, скоро у него появится семья…

— И-раз, и-два, и-раз, и-два! — делал зарядку Остер Кинн. Он поминутно наклонялся к кроватке и гримасничал. Малыш заливался смехом.

— И что тебе в такой ранний час не спится? — прокряхтел капитан, шумно перевалившись на бок.

Кривое Копье, который тоже проснулся ни свет ни заря, невозмутимо подбросил в огонь дров. Он, как и Остер Кинн, жег костры при всяком удобном случае.

Смола зашипела, пламя взвилось выше и хищно затрещало. Ритен-Уто при этом жутко всполошился. Он покраснел с пяток до чубчика на голове и надрывно завопил.

— Да чтоб тебя! — ругнулся капитан. Кое-как вдев руки в рукава продранного, замызганного пиджака, он пнул Папируса. — Поднимайся, тефтеля!

Папирус на «тефтелю» не обиделся. Привык. Кэйтайрон последнее время злился на всех и вся, вставал не с той ноги и был, мягко говоря, товарищ некомпанейский.

Эдна Тау вернулась с охоты со связкой убитых белок. Благодаря своей большой и невероятно острой штопальной игле она всякий раз умудрялась нанизывать их на бечевку, как баранки.

— Угощайтесь! — сказала она.

— Сперва приготовь, прожарь, как следует. Что ж ты сырое-то предлагаешь? — забрюзжал Кэйтайрон и со скучающим видом уселся у костра. — Мою порцию можете кому-нибудь отдать. А то мне что-то кусок в горло не лезет.

Спустя пару часов, когда тушки благополучно изжарились и были съедены, Эдна Тау посмотрела вдаль, приставив ладонь козырьком ко лбу.

— Что ж, проводили мы вас, — с некоторой грустью сказала она. — Пора прощаться.

Остер Кинн так и подскочил:

— Что значит прощаться? Что значит пора?

— Мы с братом останемся в массиве, — ответила та. — Незачем нам в долину спускаться. Да и хорошо бы вашего белого щенка разыскать. Он где-то в горах затерялся. Жаль его, если на тигров набредет.

— Не то слово, жаль, — сказал Остер Кинн и призадумался. Надолго он призадумываться не умел, поэтому уже через минуту объявил, что пойдет с индейцами. Осядет в племени Знойной Зари, освоит замысловатое иероглифическое письмо, разучит местные танцы.

— Да мало ли что еще! — добавил он, явно воодушевленный собственными словами. — Буду делать вылазки в долину за травами. Там, недалеко, должна быть мастерская счастья Лисса.

— Значит, снова увидимся? — обрадовалась Таймири.

Обещать Остер Кинн ничего не стал, только хитро-хитро подмигнул.

Небо с утра украсилось ярко-малиновой вышивкой, и сквозь сказочные узоры клочками проступала синева. Простились с индейцами, пожелали удачи отчаянному путешественнику. Лес редел. Массив припадал к земле пологим склоном — как если бы потягивалась спросонок большая лазоревая кошка. Там, где склон плавно перетекал в желто-бурую равнину, жались друг к дружке линялые, неказистые домики с выцветшими крышами.

Путники шагали понуро, погруженные каждый в свои думы. Их отчего-то охватила грусть. Казалось, что весь свет их бесконечного странствия забрали с собой Эдна Тау и Остер Кинн. Даже Кривое Копье пару лучиков отхватить изловчился. Вот и получалось, что брели они в какой-то дрёме и полутьме.

Резкими холодными каплями припустил ливень. Таймири шла, накрывшись капитанским пиджаком, и смотрела себе под ноги. За густой пеленой дождя не различить было ничего, кроме темных спин попутчиков. Гладкая поверхность камня сделалась скользкой, побежали к подножию тонкие, витые ручейки.

«Почему я не последовала за Остером Кинном, — сокрушалась Таймири, — в их беззаботное, радостное племя? Я ведь так люблю индейцев!»

«А индейцы тебя любят? — тут же обрывала она себя. — Кто ты такая? Что умеешь? Стрелять из лука? Охотиться на дичь? Или, быть может, строить хижины?» Выяснялось, что ничего-то она не умеет. Только спать да есть. Неприспособленная.

Капитан плелся позади всей команды. Он был мокрый, и оттого злой. Но еще больше он злился на себя за нерешительность. Что мешает ему открыть Таймири правду? Наверняка обычная, позорная трусость. Никто ведь не поручится, что дочь бросится ему на шею с криками «Где ж ты пропадал всё это время!». Пятьдесят на пятьдесят, загадывал Кэйтайрон. А раз вероятность успеха невелика, кому нужда в этой его правде?

Так он шел и изводился почти всю дорогу, пока, наконец, не представился подходящий случай. Вернее, по его понятию, подходящий. По мнению остальных, сущая нелепица. Наступив в одну широкую и чрезвычайно вредную лужу, он растянулся на земле плашмя. Сил подняться у него не было, и спустя минуту-другую его уже поднимали Таймири и Папирус. Папируса капитан отослал прочь, отряхнулся, отплевался — и давай с места в карьер: мол, я твой отец, давненько не виделись. Городил что-то про срочные дела и недостаток времени. В общем, в этот дождливый день капитан поставил новый рекорд по несению вздора.