Едва вернувшись домой, Маша Рокотова заглянула в «детскую», порадовать Кузю свалившейся на его голову практикой в детском доме.

В нос ей ударил резкий запах, повергший ее в настоящий ужас: нестерпимо несло спиртом. Открытая и большей частью опустошенная бутылка самой дешевой водки стояла на письменном столе. Рядом с ней – стакан и смятое кухонное полотенце.

Кузя лежал на своей кровати лицом к стене в рубашке и трусах и, кажется, храпел.

У Рокотовой потемнело в глазах, и красные искры побежали по темному полю. Вот оно! Не даром говорят, что яблоко от яблони недалеко падает, что против дурной наследственности никакое, даже самое лучшее воспитание не попрет.

И бабка, и мать Кузи Ярочкина спились, продали и пропили жилье и все, что у них было, вплоть до нательного креста. Бабка давным-давно умерла, отравилась паленой водкой. Мать умерла недавно: замерзла этой зимой в сугробе возле чьей-то сарайки.

Деда Кузя не знал. Говорили, он умер в тюрьме от туберкулеза. Да и отца убили в пьяной драке незадолго до Кузиного рождения.

Еще Машина бабушка, знававшая, как она говорила, всю эту растреклятую семью, предупреждала внучку, что добра из мальчишки не выйдет, что вырастет – и пить будет, как мать его и бабка и вся родня их, и сядет, да как бы еще Машу с ребенком ее не прибил… Несколько лет бабушка Шура каждое Крещенье и Пасху кропила Кузьку святой водой, пока тот, наконец, не подрос и не расстрелял ее в ответ из водяного пистолета, который специально заранее привез летом с моря. Бабушка разобиделась, но кропить Кузьку перестала, решив, что толку из него все равно не выйдет.

Неужели она оказалась права? В девятнадцать лет он спит пьяный, выпив добрых две трети бутылки дрянной водки. Безо всякой, видимо, закуски… А что будет дальше? Господи!

Маше вдруг так ярко представилась картина Кузиного будущего: он пьяный, оборванный, сквозь дыры в рубашке просвечивают сизые тюремные наколки, глаза красные и заплывшие, губы разбиты в драке… Она села на стул и завыла в голос.

Кузька подскочил, как ужаленный, перевернулся и сел на кровати. Он пытался таращить на нее глаза, а глаза были красные, заплывшие, губы опухшие. Маша заревела с новой силой. Парень – тоже.

– Мама-а! Ты чего? А? Мама!.. Что случилось-то?

– Ты пил зачем, дурья твоя башка? – сквозь рыданья проговорила Маша. – Ты же погибнешь, глупый, как же ты…

– Да я ж не пил! – испугался парень еще больше.

– Что ты врешь-то? Я что ли эту водку пила?

– И я не пил!

– А кто же пил? – неужели Тимур, подумала она. Не может быть! Или к ним приходил кто? – А глаза почему красные?

– Плакал я, – буркнул он и отвернулся.

– Плакал? – Маша перестала рыдать и причитать, подсела на кровать к Кузе и обняла его за плечи. – Плакал? Почему?

Он утер нос рукавом рубашки.

– На скамейку я сел. На крашенную…

– И что?

– И все! У штанов новых вся задница в полосочку! А они ж – синтетика, ацетоном нельзя. Я спиртом хотел, а водка эта не берет ни фига! Может, я плохую водку купил? Я ж не знаю, мам, она плохая что ли?

Маша Рокотова посмотрела на бутылку, потом на стул, где висели погибшие брюки, и, наконец, на расстроенного сына – и расхохоталась. Она смеялась, чувствуя себя совершенно счастливой, смеялась до икоты, и вконец растерявшийся Кузя тоже начал хохотать и побежал за теплой водой.