— Минхеер Вандерхаузен! — рассуждал сам с собой Герард Доув, ожидая приближения назначенного часа. — Минхеер Вандерхаузен из Роттердама! До вчерашнего дня ни разу о таком не слыхал. Чего он от меня хочет? Наверно, попросит написать портрет, а может быть, бедный родственник просится в ученики, или нужно оценить коллекцию, или же… хм! Вряд ли, никто в Роттердаме не мог оставить мне наследство. Что ж, вскоре мы узнаем, что у него за дело ко мне.

День клонился к закату. Как и накануне, все мольберты, за исключением того, где работал Шалкен, пустовали. Герард Доув нетерпеливо мерил комнату шагами, то и дело останавливаясь, чтобы повнимательнее рассмотреть работы учеников, но затем снова подходил к окну, глядя на прохожих, спешивших по сумеречному переулку, где располагался особняк старого художника.

— Если не ошибаюсь, Годфри, — проворчал Доув, оторвавшись от бесплодного созерцания полутемной улочки, — ты сказал, что он обещал прийти, как только часы на ратуше пробьют семь?

— Да, господин, когда я увидел его, как раз пробило семь часов, — ответил ученик.

— Значит, время близится, — заключил мастер, взглянув на брегет, большой и круглый, как апельсин. — Минхеер Вандерхаузен из Роттердама — верно я говорю?

— Да, таково его имя.

— Пожилой человек в богатом костюме? — задумчиво расспрашивал Доув.

— Насколько я сумел разглядеть, — ответил ученик, — он был немолод, однако и не очень стар. Платье на нем было роскошное и строгое, как у богатого, уважаемого бюргера.

В этот миг раздался громкий гул: часы на ратуше величаво пробили семь. И художник, и его ученик устремили взгляд на дверь. С последним ударом колокола Доув воскликнул:

— Так, так, если его милость собирается явиться к им же назначенному часу, значит, вскоре мы будем иметь честь лицезреть его. Если же нет, вы, Годфри, если хотите, можете дожидаться, а мне недосуг. Что, если это всего лишь шутка, разыгранная надо мною Ванкарпом или каким-то другим повесой? В таком случае, Годфри, окажите любезность старику, отметельте как следует старого бургомистра. Ставлю дюжину бутылок рейнского, что его милость тотчас сбросит маскарадный костюм и взмолится о пощаде.

— Вот он, сударь, — предостерегающе произнес Шалкен. Перед Герардом Доувом предстал тот же суровый посетитель, которого накануне с удивлением разглядывал его ученик.

Величественные манеры незнакомца тотчас же убедили старого художника, что о маскараде тут нет и речи. Перед хозяином предстал человек в самом деле состоятельный. Художник снял шляпу и церемонным поклоном приветствовал гостя, пригласив его сесть. Незнакомец шевельнул рукой, словно в знак благодарности, однако остался стоять.

— Надо полагать, я имею честь видеть минхеера Вандерхаузена из Роттердама? — спросил Герард Доув.

— Он самый, — лаконично ответил гость.

— Полагаю, ваша милость желает поговорить со мной, — продолжал Доув. — К вашим услугам, сударь.

— Этому человеку можно доверять? — спросил Вандерхаузен, глядя на Шалкена, стоявшего в двух шагах за спиной учителя.

— Вполне, — откликнулся Герард.

— Тогда пусть он возьмет эту шкатулку и отнесет ее на оценку к ближайшему ювелиру или златокузнецу, а затем вернется, имея на руках экспертное заключение о стоимости находящихся в ней предметов.

С этими словами незнакомец вложил в руку Герарда Доува небольшой квадратный ящичек дюймов девяти в поперечнике. Тот взвесил его в руке и подивился как неожиданной тяжести маленькой коробки, так и странной поспешности, с которой вручил ее таинственный гость. Выполняя просьбу незнакомца, он передал шкатулку Шалкену и, повторив указания, отпустил ученика.

Шалкен тщательно прикрыл драгоценную ношу полами плаща и, торопливо пробежав по двум-трем узким улочкам, остановился возле углового дома, нижний этаж которого занимала лавка еврея-златокузнеца. Художник вошел в лавку и окликнул хозяина. Тот проворно вынырнул откуда-то из темной глубины помещения. Шалкен положил перед ним шкатулку Вандерхаузена. При свете лампы обнаружилось, что коробочка со всех сторон обшита листовым свинцом. Наружная поверхность покрытия побелела от времени и покрылась пятнами и царапинами. Вскрыв свинцовую оболочку, художник с ювелиром обнаружили коробочку из какого-то твердого Дерева. Не без труда им удалось открыть ее и, сняв два или три слоя льняного полотна, добраться до содержимого. В шкатулке находилось множество золотых слитков, плотно уложенных и, как объявил ювелир, самой высокой пробы. Маленький еврей внимательно осматривал слиток за слитком, получая видимое удовольствие от прикосновения к драгоценному металлу, а затем осторожно укладывал их обратно, каждый раз восклицая:

— Майн готт, что за совершенство! Ни капли примесей! Чудесно, чудесно!

Наконец работа была завершена, и ювелир собственноручно написал заключение о стоимости слитков, оценив их ни много ни мало в несколько тысяч риксталеров. Положив в карман искомый документ, крепко сжав под мышкой и укрыв плащом драгоценную шкатулку, художник отправился в обратный путь. Вернувшись в студию, он обнаружил, что хозяин с гостем сосредоточенно о чем-то совещаются.

Отправив Шалкена с важным поручением, Вандерхаузен дожидался, пока за юношей закроется дверь, а затем обратился к Герарду Доуву с такими словами:

— К сожалению, сегодня вечером я могу уделить вам лишь несколько минут, поэтому сразу перейду к делу, ради которого прибыл сюда. Около четырех месяцев назад вы были в Роттердаме. Как только я увидел в церкви святого Лаврентия вашу племянницу, Розу Вельдеркауст, я тотчас же решил жениться на ней. Надеюсь, вы с уважением отнесетесь к моей просьбе, так как я богаче любого из мужей, какого вы можете для нее пожелать. Если вы согласны принять мое предложение, то прошу вас дать ответ незамедлительно, здесь и сейчас, потому что я не терплю промедлений.

Манера разговаривать минхеера Вандерхаузена немало ошеломила Герарда Доува, однако он не отважился открыто выразить удивление, и не только из соображений вежливости и добропорядочности, в присутствии незнакомца художник испытывал необъяснимую подавленность, наподобие той, что ощущает человек, поневоле оказавшийся рядом с тем, к кому он испытывает природную неприязнь. Чувство это трудноопределимо, однако побороть его бы нелегко; художник боялся невзначай оброненным словом обиде эксцентричного визитера.

Герард смущенно прокашлялся.

— Не сомневаюсь, — начал он, — что, предлагая моей племяннице руку и сердце, вы оказываете ей честь, однако осмелюсь напомнить, что моя воспитанница вольна поступать согласно велениям собственного сердца и может не согласиться с навязанным ей решением, пусть даже мы с вами сочтем его разумным и целесообразным. |

— Не пытайтесь провести меня, господин художник, — произнес Вандерхаузен. — Вы ее опекун, а она ваша воспитанница если вы возьмете на себя труд заставить ее, она будет моей,

При этих словах роттердамец чуть поддался вперед, и Герард Доув, сам не зная почему, взмолился про себя о скорейшем вращении Шалкена.

— Я желал бы, — продолжал таинственный гость, — незамедлительно предоставить вам свидетельство моего благосостояния и дать гарантии великодушного отношения к вашей племяннице. Через минуту-другую ваш человек вернется и принесет в шкатулке сумму, в пять раз превышающую размеры состояния, какое ваша племянница вправе ожидать от будущего мужа. Эта сумма будет передана в ваши руки; вы вольны присоединить ее к приданому невесты и распорядиться ею к вящей пользе племянницы. Покуда она жива, эти деньги будут всецело принадлежать ей. Я доказал свою щедрость?

Доув согласно кивнул; в душе он не мог не признать, что такое предложение было для племянницы подарком судьбы; незнакомец, по-видимому, богат и не скуп, а такими женихами не разбрасываются, пусть даже он капризен в обращении и не слишком приятен на вид. Своим приданым, более чем скромным, Роза целиком была обязана дядюшкиным щедротам, поэтому не резон ей бьпъ чересчур разборчивой. Отказывать по причине высоты происхождения ей также не было смысла — Роза отнюдь не отличалась знатностью, что же касается других возражений, которые могла выдвинуть девушка, то Герард, сообразно обычаям своего века, имел полное право не прислушиваться к ним, по крайней мере до поры до времени.