— Сударь, — обратился художник к странному гостю, — ваше предложение чрезвычайно великодушно, и известные колебания, которые я испытываю, пытаясь принять решение немедленно, связаны с тем, что я не имею чести ничего знать ни о вашей семье, ни о положении в обществе. Надеюсь, вам не трудно будет удовлетворить мою любознательность?

— Что касается положения в обществе, — сухо ответил незнакомец, — вам придется принять мои слова на веру; и не докучайте мне излишними расспросами, вам все равно не удастся узнать больше, чем я сочту нужным раскрыть. Вы получите достаточную гарантию моего солидного положения — мое слово; если вы человек чести, оно вас удовлетворит, а если нет — подтверждением станет мое золото.

«До чего вспыльчивый старик, — подумал Доув. — Привык делать все по-своему. Но, по зрелом размышлении, не вижу причин отвергать его предложение. Однако не стоит и связывать себя ненужными обещаниями».

— Вам не придется связывать себя ненужными обещаниями, — сказал Вандерхаузен, странным образом повторив слова, только что промелькнувшие в голове собеседника. — Полагаю, однако, при необходимости вы не откажетесь взять на себя письменные обязательства; я же докажу, что обойтись без этого невозможно. Если золото, которое я передам в ваши руки, удовлетворит вас и если вы не собираетесь тотчас же отвергать мое предложение, то вы должны, прежде чем я покину ваш дом, поставить свое имя под этой бумагой.

С этими словами гость протянул художнику документ, согласно которому он, Герард Доув, обязался выдать свою племянницу, Розу Вельдеркауст, замуж за Вилькена Вандерхаузена из Роттердама не позднее, чем по истечении одной недели сверх указанной даты. Пока художник в свете мерцающего пламени масляной лампы, висевшей на дальней стене, изучал содержание договора, в студию, как уже говорилось, вошел Шалкен.

Он передал гостю тяжелую шкатулку и оценочное заключение, выданное евреем, и собрался уйти, но Вандерхаузен знаком велел ему подождать. Гость вручил шкатулку с заключением Герарду Доуву и в молчании дождался, пока тот оценит размер залога, переданного ему в руки. Затем он произнес:

— Вы удовлетворены?

Художник ответил, что предпочел бы получить хотя бы один день на размышление.

— Ни единого часа, — возгласил неумолимый гость.

— Ну что ж, — собравшись с духом, проговорил Доув. — В таком случае я согласен.

— Тогда подписывайте немедленно, — велел Вандерхаузен. — Я устал.

Он достал коробочку с письменными принадлежностями, и Герард скрепил суровое обязательство своей подписью.

— Пусть этот юноша засвидетельствует вашу руку, — приказал старик, и бедный Годфри Шалкен, сам того не сознавая, поставил свою подпись под документом, навсегда отнимавшим у него драгоценную Розу Вельдеркауст.

Договор был заключен. Необычайный гость свернул бумагу и надежно спрятал ее во внутренний карман.

— Я нанесу вам визит завтра вечером в девять часов, Герард Доув, и собственными глазами увижу предмет нашего соглашения. — С этими словами Вилькен Вандерхаузен вышел из комнаты. Двигался он неуклюже, с неестественной оцепенелостью, однако довольно проворно.

Желая разобраться, куда исчезает таинственный гость, Шалкен встал возле окна и принялся следить за выходом. Однако сомнения его лишь усугубились: загадочный старик так и не вышел из дверей. Это было, странно, необъяснимо; юноше стало страшно. На обратном пути художник и его подмастерье разговаривали мало: у каждого были свои поводы для раздумий, тревог, надежд. Впрочем, Шалкен до сих пор не подозревал о несчастье, разрушившем его самые светлые мечты.

Герард Доув не знал о помолвке своего ученика с племянницей, а даже если бы и знал, вряд ли счел бы ее серьезным препятствием для обручения Розы с минхеером Вандерхаузеном. Браки в те времена были предметом торговли и строились на материальном расчете; любой здравомыслящий опекун счел бы безумием при заключении подобных договоров принимать во внимание устную помолвку — это было бы все равно что составлять расписки и долговые обязательства на языке любовных романов.

Художник не спешил сообщать племяннице о важном шаге, имеющем к ней самое непосредственное отношение, и не потому, что опасался серьезных возражений с ее стороны; просто Доув сознавал, что попал в нелепейшее положение — если девушка попросит его описать будущего жениха, ему придется признать, что он ни разу не видел его лица и даже на Страшном суде не сумел бы опознать его. На следующий день, после обеда, Герард Доув подозвал племянницу и, окинув ее удовлетворенным взглядом, взял за руку. Глядя в прелестное невинное личико, он с доброй улыбкой произнес:

— Роза, девочка моя, твое лицо сделает тебя богатой. — Роза вспыхнула и улыбнулась. — Такое хорошенькое личико редко сочетается с добрым нравом, но Господь щедро одарил тебя, и мало найдется холодных сердец, способных устоять перед твоим очарованием. Доверься мне, девочка, и скоро ты пойдешь под венец. Однако не будем тратить времени на болтовню; подготовь к восьми часам большую гостиную и прикажи подать ужин в девять. Ко мне придет друг. Послушайся меня, крошка, оденься понаряднее. Я не хочу, чтобы он подумал, будто мы нищие оборванцы или неряхи. — Сказав так, он оставил девушку и пошел в студию, где работали ученики.

Когда наступил вечер, Герард подозвал Шалкена, собравшегося уже уходить домой, в тесную полутемную квартирку, и пригласил его остаться и отужинать с Розой и Вандерхаузеном. Приглашение было, разумеется, принято, и вскоре Герард Доув с учеником сидели в уютной гостиной, даже в те годы считавшейся немного старомодной. Все было готово к встрече гостя. В камине весело пылали дрова, пляшущие языки пламени отражались на старинном полированном столе, который сверкал, словно позолоченный, в ожидании роскошного ужина. Вокруг стола в строгом порядке были расставлены чопорные стулья с высокими спинками, недостаток изящества которых с лихвой возмещался удобством резных сидений. Роза, ее дядюшка и молодой художник с нетерпением ждали прибытия важного гостя. Наконец часы пробили девять, и в ту же минуту у парадного входа раздался стук молотка. Слуга открыл дверь; на лестнице послышались неторопливые тяжелые шаги.

Дверь в гостиную медленно отворилась, и на пороге показалась фигура, при виде которой не на шутку испугались даже флегматичные голландцы. Бедная Роза чуть не завизжала от ужаса. Очертаниями фигура напоминала минхеера Вандерхаузена и была одета в его костюм. Силуэт, походка, рост — все было тем же самым, однако никто из собравшихся ни разу прежде не видел лица странного гостя.

Вандерхаузен остановился в дверях и дал хорошенько разглядеть себя. На плечах у гостя развевался темный плащ, широкий и короткий, доходивший едва до колен, ноги были обтянуты темно-лиловыми шелковыми чулками, на ботинках красовались такого же цвета розы. В вырезе плаща мрачно чернел соболиный камзол, руки были затянуты в толстые кожаные перчатки, широкими раструбами прикрывавшие запястья. В одной руке гость держал трость и шляпу, другая тяжело свисала. Длинные седеющие пряди терялись в складках тугого плоеного воротника, полностью скрывавшего шею. До сих пор во внешности гостя не было ничего необычного — но лицо!

Лицо было того синевато-свинцового оттенка, какой вызывается избыточным приемом замешанных на металле лекарств; в неестественно белесых глазах сверкал безумный огонек; губы, такие же синеватые, как лицо, только более интенсивного оттенка, казались почти черными. Выражение лица странного гостя хранило отпечаток злобной, даже сатанинской, чувственности. Удивительно, но болезненный внешний вид, похоже, нимало не заботил состоятельного гостя. За время визита он ни разу не снял перчаток.

Разглядев как следует стоявшего в дверях незнакомца, Герард Доув наконец собрался с духом и нашел в себе силы пригласить гостя к столу. В каждом движении Вандерхаузена сквозило что-то странное, какая-то неестественная механистичность, словно разум его не привык повелевать сложным устройством человеческого тела. За все время визита, длившегося более получаса, гость вымолвил едва ли пару слов; даже хозяин с трудом набрался храбрости, чтобы пробормотать положенные приветствия и любезности. Само присутствие Вандерхаузена вселяло в сотрапезников такой ужас, что он» готовы были при малейшем подозрительном шорохе в панике обратиться в бегство.