— Полагаю, мы все.

— Мне с детства внушали, что я «не сторож брату своему».

Наглая усмешка, которой сопровождались эти слова, вновь привела Гая в ярость.

— А мне с детства внушали, что нельзя отворачиваться от чужих несчастий!

— И подавать хотя бы грошик, если нет ничего больше, — неожиданно вставила Элеонора Стефенс. — Кто-нибудь хочет еще сыру? Нет? Тогда давайте перейдем в гостиную пить кофе.

Гай укрылся в ванной комнате, открыл нараспашку окно и глубоко вдохнул холодный воздух улицы. Он понял, что выставил себя на посмешище. Видимо, слишком долго жил в одиночестве и окончательно растерял все навыки общения, какими когда-либо владел.

Усилием воли он заставил себя вернуться в гостиную. Мисс Стефенс играла на фортепьяно сонату Бетховена. Гай пристроился в уголке и стал слушать. Музыка освежила его и успокоила. Ближе к полуночи он счел, что теперь позволительно и откланяться, вежливо попрощался со всеми, взял у горничной свою шляпу и плащ и вышел в ночь. Дождь уже перестал, но мокрые дорога и тротуар блестели и переливались, словно черный шелк. Не успел он дойти до угла, как услышал за спиной чьи-то быстрые шаги. Гай обернулся и увидел мисс Стефенс.

— Ваш зонтик, доктор Невилл, — и она протянула его Гаю. Ее щеки порозовели от бега.

Он взял у нее зонтик, поблагодарил и добавил:

— Я рад, что могу поговорить с вами наедине. Я должен извиниться за свое сегодняшнее поведение. Я вел себя непозволительно.

Она засмеялась.

— Вовсе нет. Это я должна извиняться. Я даже не предполагала, что все они такие надутые зануды.

— А я думал…

— Что это мои близкие друзья? — мисс Стефенс покачала головой. — Папа терпеть не может Эдмунда Хамфриса, но ему приходится поддерживать с ним отношения ради работы. И мы задолжали ему приглашение. Я надеялась, что с Пикоком будет интересно, но, боюсь, мои ожидания не оправдались. Слава Богу, что были вы, доктор Невилл, иначе я бы, наверное, заснула прямо над тарелкой с пудингом.

Гай не удержался и спросил:

— Может быть, это невежливый вопрос, но почему вы пригласили меня?

Элеонора лукаво улыбнулась.

— Папа рассказал мне о вашем бурном вторжении в Сент-Энн. Мне это все показалось забавным. — Улыбка исчезла. — Кроме бедного малыша, конечно. И мне было любопытно на вас посмотреть. Большинство молодых врачей папу боятся. Не могу понять, почему — он такой славный.

Гай повторил попытку:

— И все-таки я должен еще раз извиниться. Некоторых вещей мне не следовало говорить.

— В самом деле? Каких же именно? Разве вы говорили не то, что думали, доктор Невилл?

Он ответил честно:

— Нет, я сказал именно то, что думал.

— Это хорошо, — сказала Элеонора. — Потому что вы вызвали у меня уважение. Человек должен быть честен перед самим собой. — Она протянула ему руку. — Спокойной ночи, доктор Невилл. Надеюсь, мы еще увидимся.

Элеонора Стефенс всю жизнь прожила в доме на Холланд-сквер. С тех пор как ей исполнилось девять лет, в огромном здании жили только она сама, ее отец да еще горничная. После смерти жены доктор Стефенс хотел взять экономку, но Элеонора его отговорила. Она считала, что ему будет тяжело видеть на месте ее матери чужую женщину. И это была правда — но не вся. Дело в том, что Элеонора хотела заниматься домом сама и была уверена, что у нее это получится. Ей нравилось быть хозяйкой. Для Элеоноры фамильный особняк был всего лишь увеличенной копией кукольного домика у нее в спальне. Она обожала обсуждать по утрам с кухаркой меню на обед и не забыла, как мать проводила пальцами по полкам, чтобы проверить, не халтурит ли горничная. Элеонора сделала все, чтобы домашние обязанности не отразились на ее учебе, и в семнадцать лет закончила школу с заслуживающим уважения аттестатом. Впрочем, она понимала, что научная деятельность — не для нее и в университет не стремилась.

После школы Элеонора была счастлива первые несколько лет просидеть дома. Она играла на пианино в любительском трио и ходила в класс акварели. Она завела привычку устраивать небольшие званые ужины, куда приглашала студентов-медиков и молодых врачей из больницы Сент-Энн. Среди младшего персонала считалось за честь получить приглашение на вечеринку у мисс Стефенс. Она начинала с участия в сборе пожертвований для Сент-Энн, но скоро получила предложение стать членом благотворительного совета больницы.

И все же, встретив в начале прошлого года свое двадцатичетырехлетие, она чувствовала неудовлетворенность. Ее день рождения — обед с пятью переменами блюд на двенадцать персон — прошел ровно. Комплименты — «Дорогая Элеонора, вы такая замечательная хозяйка! Вам так повезло, Сельвин!» — были дежурными. На протяжении последних семи лет она слышала их ежегодно, и не то чтобы считала их неискренними — ничуть, просто они уже становились устрашающе предсказуемыми.

Как-то в продуктовом отделе «Фортнума» Элеонора встретила Хилари Тейлор, и это заставило ее всерьез задуматься о будущем.

— Как хорошо, что мы встретились, дорогая, — сказала она и чмокнула Хилари в щеку. В школе на Хилари все смотрели свысока, потому что она была довольно прыщавой, и еще потому, что ее мать сдавала комнаты. Теперь, как отметила Элеонора, кожа Хилари была бархатистой и безукоризненно чистой.

— Собираешься что-то испечь? — спросила она.

В корзинке у Хилари лежала банка вишни в ликере.

Та оглушительно расхохоталась.

— Господи, нет, конечно! Я и понятия не имею, как это делается. Я их ем, когда у меня запарка — помогает не спать. Уж не знаю, сахар действует или мараскин, но факт.

За чаем с ячменными лепешками Хилари рассказала, что теперь она — редактор модного журнала под названием «Шантильи». Элеонора не могла не поинтересоваться происхождением кольца с бриллиантом у нее на безымянном пальце.

— Джальс — гонщик, — объяснила Хилари. — Не знаю, выйду ли я за него: он хочет увезти меня в Аргентину, а я обожаю свою работу.

Потом она, в свою очередь, полюбопытствовала, чем занимается Элеонора. Элеонора ответила, как отвечала всегда:

— Ну, как обычно. Работаю в больнице. Приглядываю за отцом. — И вдруг впервые, говоря это, почувствовала себя скучной, даже старомодной, а не как раньше — трогательно благородной.

Повисло молчание. Потом Хилари сочувственно произнесла:

— Бедняжка. Домашние хлопоты так приземляют, да?

Горькие слова Хилари оставили шрам в душе Элеоноры. Вечером, разглядывая себя в зеркале, она словно заново увидела свой деловой костюм из дорогого твида, продуманную прическу и вспомнила рассыпанные по плечам кудри Хилари и стильный покрой ее платья. И еще она увидела, что за несколько коротких лет из «умницы Элеоноры, которая после смерти матери храбро взвалила на свои плечи груз взрослых забот и прекрасно справилась с ними», превратилась в «дорогую Элеонору, непревзойденную домохозяйку». И в недалеком будущем ей грозит стать «бедняжкой Элеонорой, которую задавили обстоятельства».

Тем же летом она отправилась в турне по южной Франции и северной Италии, надеясь, что путешествие пойдет ей на пользу. Это было интересно, но не помогло. Она решила, что надо найти работу, но не смогла придумать ничего более привлекательного, чем Холланд-сквер и больница. Элеонора отдавала себе отчет в том, что не обладает какими-то особенными талантами, и ею овладело жуткое предчувствие, что жизнь ее предопределена, что ее энергия и целеустремленность растратятся на кофе по утрам, на званые ужины и на бесконечные и бестолковые заседания благотворительного совета. И тогда она всерьез задумалась о замужестве.

Разумеется, у нее были кавалеры — молодые люди, которые сопровождали ее в театр и на приемы, но ни с кем из них отношения не длились больше нескольких месяцев. Молодые врачи, которых она приглашала на свои званые ужины, казались ей слишком юными и слишком пресными. Элеонора вступила в клуб бриджистов и, к изумлению отца, в клуб «Левой Книги». Она потеряла невинность и была разочарована. Она считала, что женщины выходят замуж, чтобы завести детей, однако, навестив подругу в родильном отделении, обнаружила, что новорожденные младенцы, с их сморщенными личиками и шелушащейся кожей, производят отталкивающее впечатление. «Быть может, — с сомнением сказала она себе, — собственный ребенок вызывает другие чувства?»