Знакомство Мондрус с Дородновой произошло на одном из стадионных представлений, где в супергромоздкой программе участвовали сразу несколько звезд эстрады.

В комнату, где Лариса готовилась к выступлению, постучали.

- Да-да, войдите!

На пороге появилась молодая женщина, представилась:

- Я - Люся. Работаю костюмершей у Миансаровой.

- Она, кажется, тоже выступает сегодня?

- Да.- И далее из уст незнакомки, благоговейно взиравшей на артистку, полился такой поток комплиментов, что Мондрус просто растерялась. Настоящее объяснение в любви! Речь кончилась умоляющей просьбой: - Лариса, если бы вы меня взяли к себе, я бы тотчас ушла от Миансаровой.

Позже выяснилось, что администратор Миша Дорн уже сосватал Миансарову в донецкую филармонию, и эта перспектива Люсю Дороднову не устраивала.

Мондрус костюмерши не имела, все платья шила сама, да еще успевала музыкантам рубашки гладить.

- Эгил, что ты скажешь по этому поводу? Не пора ли мне горничной обзавестись?

- Ну давай попробуем выбить ставку. Костюмерша нам все равно нужна.

Предлагая свои услуги, Люся Дороднова знала о своей хозяйке буквально все: вкусы в одежде, еде, косметике, привычки, правила жизни, режим дня и т. д. и т. п. Она взялась служить Мондрус с полной самоотреченностью и совершенно бескорыстно. Люся успевала и за хозяйством следить, и квартиру убирать, и обеды готовить, стирать и гладить белье, кормить и выгуливать Дизика и еще десятки разных дел. Она жила где-то в Подольске у родственников, без мужа и детей. Однажды осталась ночевать у Мондрус, и уже потом Лариса не решилась ее выпроводить. Люся боготворила свою хозяйку и ни за что не хотела оставлять ее даже на выходные. Она знала, где что купить: огурчики и зелень - на Преображенском рынке, булочки и пирожные - у Филиппова, мясо и рыбу - на Мясницкой. Моталась по Москве, не тратя лишней копейки. "Люся, вечером у нас будут гости,- говорила Лариса,- нужно накрыть стол".- "Тогда в холодильник лучше не забирайтесь,- по-хозяйски командовала она.- Я приготовлю утку и салат по-восточному". Когда Эгил из любопытства заглядывал в кастрюли, она ревниво косилась: "Пробу снимать можно только Ларочке".

Привела в порядок Люся и оркестр: костюмы и рубашки музыкантов всегда висели перед концертами на вешалках вычищенные и выглаженные.

- Я почувствовала себя, как у Христа за пазухой,- вспоминала Лариса.Никогда в жизни у меня не было такого преданного человечка. Дом блестел! Люся вставала раньше всех, а спать ложилась позже всех, и никогда ее не было слышно, будто в доме все делает невидимка. Когда решился вопрос о нашем отъезде, она просто разрыдалась: "Я понимаю, здесь так тошно и противно, и мне, конечно, обидно". Но мы простились тепло. Я отдала ей что-то из своей одежды, подарила шубку. Она потом звонила нам на Запад и хвалилась: "Я все еще в вашей шубке, Ларочка". А тогда уже Люся работала у Пугачевой...

Дороднова, как и Гарин, не побоялась поддерживать с нами связь. Мы меняли квартиры, а она все равно находила нас. И говорила по телефону: "Мне, Ларочка, сам черт не страшен, я ничего не боюсь..."

К словам Мондрус я добавлю следующее: с Пугачевой Дороднова объездила, наверное, весь мир, ну там, где эмигрантские колонии есть. Была и в Германии. Но вот в Мюнхен звезда нашей эстрады не брала ее никогда. Как-то Люся заикнулась о своей частной поездке к Мондрус, Алла Борисовна отрезала: "Нет!" Как утешение оставались только звонки по телефону. Однажды, находясь с Пугачевой в Кёльне, Дороднова полчаса "висела" на телефоне. Мондрус удивлялась: "Люся, за какие деньги ты говоришь?" - "А у меня есть мои суточные, вот проболтаю их сейчас, и мне больше ничего не нужно".

Я надеюсь, эти строки не повредят ее отношениям с Аллой Борисовной, которую все мы любим.

Итак, под конец главы, как бы между прочим, в моем повествовании вновь звучит тема эмиграции. После отъезда Лекухов в Америку, так поразившего Шварца, разговоров о туманных планах, связанных с заграницей, в семье Мондрус не возникало. Если не принимать в расчет ропот по поводу отсутствия зарубежных гастролей Жизнь-то все равно шла по восходящей: купили машину, выбили квартиру, вступили в Союз композиторов, записывали небольшие пластинки, давали сольники. Крутились как белки в колесе, не до пустопорожних разговоров было.

Искушения стали одолевать в начале 70-х.

Кто-то сообщил Шварцу: "Вы слышали, Александрович уезжает в Израиль..." -"Как?! Заслуженный артист, лауреат госпремии, уважаемый человек..." - "Да, подал документы".- "Ну, наверное, он хорошо припрятал свои бриллианты, запасся здесь добром, чтобы обеспечить себе будущее там".

Через какое-то время еще: "Вы слышали, Мулерман уваливает..." - "Не может быть!" - "Нет, серьезно..."

Потом еще: "А вы знаете, что Жан Татлян уже там?.." - "Да ну!.."

В 1971 году уехал режиссер Михаил Калик (его самый известный фильм "Любить", где снялся целый букет звезд: А. Фрейндлих, Л. Круглый, С. Светличная, А. Миронов, М. Вертинская и др.). За ним - Аркадий Кольцатый (оператор фильмов "Карнавальная ночь", "Любить"). Забегая вперед, добавлю, что весной 1972 года покинул СССР один из ведущих наших киноактеров Юлиан Панич ("Разные судьбы", "Кочубей", "Педагогическая поэма" и еще несколько десятков фильмов). В том же году, только осенью, эмигрировал Игорь Кондаков, пианист из ансамбля Миансаровой. Кстати, он вместе с женой Милой снялся в эпизоде в фильме Калика "Любить". Вообще вся компания, как острил потом Кондаков, выезжала на Запад, а приехала на Восток; рассчитывала создать в Израиле новый Голливуд, а наткнулась на... Стену плача.

Из захлестнувших Москву слухов, которые в большинстве своем оказывались потом правдой, Шварц уяснил только одно: эмиграция разрешена лишь лицам еврейской национальности, у него же веских оснований для беспокойства нет.

И все же в этот период соблазнов одна встреча слегка его озадачила. Они с Ларисой поездом отправлялись в Ригу погостить у родных. В том же вагоне ехал их старый знакомец Бруно Оя. Он, не будучи евреем, тоже стал иностранцем: женился на польке, жил теперь во Вроцлаве. И, как показалось Шварцу, еще больше возомнил о себе. В беседе держал определенную дистанцию, но на прощание оставил свой адрес и телефон. Наверное, уверен, что никто никогда к нему не приедет. Эгил тогда подумал: почему этот человек периодически и как бы случайно возникает в поле его зрения? Что за непонятные знаки судьбы? Что он Гекубе, что она ему?.. Но для чего-то, наверное, это все-таки нужно? Может, их встречи - отражение некой материализации и его, Шварца, будущего?..

В Риге произошло вообще нечто непонятное. Лариса навестила родителей, и вдруг ее мама, русская до мозга костей, активистка социалистического производства, патриотка из патриоток, так, между прочим, заявляет дочери:

- Ларочка, а ты знаешь, теперь есть возможность уехать в Израиль. На законных основаниях. Евреев отпускают. Ты думала об этом?

Лариса опешила.

- Мама, господь с тобой! Что на тебя нашло? Какое это имеет ко мне отношение? Что мне, тут плохо?

- Деточка, а ты подумай на эту тему. Потому что я разговаривала с папой, он тоже считает, что можно воспользоваться такой возможностью. Представляешь, все в Риге помешались на мысли об Израиле.

- Мама, ну о чем ты говоришь? Я по паспорту русская, ты - русская, отец - не родной, Эгил - латыш, его мать - латышка. Ну? Куда я пойду, что скажу? Мне ответят: "Живите русской, нас ваша национальность вполне устраивает!"

Вечером Мондрус передала весь разговор мужу. Шварц выслушал молча, никаких комментариев Лариса от него не дождалась. Но потом стала замечать, что услышанное как-то озаботило его. Эгил начал куда-то звонить, наводить справки. "Наверное, скорее из любопытства",- решила она, и разговоры об эмиграции на какое-то время прекратились.

Жизнь шла своим чередом.

Глава 7

ИСПОВЕДЬ ЭГИЛА ШВАРЦА

Как достаются сольники.- "Чес" на эстраде.- Перемены на ТВ и "мелкое хулиганство" Людвиковского.- Богословский "режет" гигант.- "Синий лен".Саша Кублинский, рыбалка и пьянка.-Забежинский зовет на Запад.