- А потом?

Сизов заинтересованно слушал. Не оборачивался, боясь помешать откровенности. Откровенность пуглива, это ж почти исповедь. А исповедь всегда на грани раскаяния. Недаром католические священники прячутся в специальные будочки, чтобы исповедующиеся не видели их, не стыдились обнажать души.

- Тогда я выкрутился. Решил: не буду "голубятником". И стал "форточником".

- А это что такое?

Многое узнал Сизов за время заключения. Наслушался про "карманников", "мокрушников", "медвежатников", "филонов-малолеток", а вот про "форточников" не слыхал.

- Первая ступень академии, - объяснил Красюк. - Открывал форточки для "домушников". Дело было верное: открыл и знать ничего не знаю... А все равно замели, и я тогда чуть не загремел в тюрягу. Потом чуть не стал "домушником", да сообразил, что ленив я для этого. "Домушник" - это же артист, исследователь. Без хорошей разведки можно оказаться в таком доме, где кроме тараканов ничего и нету. Хотел заделаться "гопстопником". Там хлопотать не требуется, сиди в тенечке, жди, когда купец сам к тебе подвалит. Но тут началось вокруг такое, что человеку с моими талантами, как я поначалу думал, просто грешно мелочиться. Кинулся за большими деньгами в бизнес, а там такая толпа - не протолкнешься. Пришлось податься в охранники. О своих воровских увлечениях, конечно, промолчал, а то бы не взяли... Ты меня слушаешь?

Последнюю фразу он выкрикнул, и лес отозвался глухим ворчливым эхом. Сойки - первые охотницы до всяких скандалов - заверещали над головой.

- Так всю академию и прошел, - помолчав, снова заговорил Красюк. Когда судили, мамаша номер отмочила: встала на колени и просит: "Помилосердствуйте, граждане судьи!"

- Плакала? - спросил Сизов.

- Ясное дело.

- Ну и как? Помогло?

- Не знаю. Только получил я тогда условного.

- Значит, сам себя судил?

- Как это?

- Каждый человек - сам себе судья. Знает, что делает, и знает, что за это получит...

- А ты знал, когда убивал?

- Я ничего не знал. У меня сто шестая, неумышленное убийство.

Впереди мелькнул просвет, и скоро они вышли на склон, откуда открывался красивый вид на дальние сопки, бесконечные, как волны на море, разноцветные, словно раскрашенные широкими мазками акварели. Меж ними зеркалом блеснула вода.

- Пришли, - облегченно сказал Сизов.

- Куда?

- К озеру.

- К тому, где золото?

- Это другое озеро.

- То самое, где твой склад? Давай пожрем скорей и пойдем дальше.

- Не торопись. Отдохнем, оглядимся, рыбку половим. Может, зверя какого поймаем, к озеру они на водопой ходят...

* * *

Хопер не рассчитывал, что так повезет. Дверь в квартиру Пешнева была не заперта, и дома никого не оказалось. Он сразу увидел ружье, висевшее на стене, и патронташ рядом - на спинке стула. Тускло поблескивали патроны, глубоко всунутые в гнезда. Их было много.

Он снял со стены ружье и вдруг почувствовал, что кто-то стоит за его спиной. Резко обернувшись, увидел в дверях пятилетнего сынишку Пешнева. Этого шустрого мальчишку все знали и любили, и вольные, и зэки. И он всех знал.

- Отец просил ружье принести, - соврал Хопер первое, что пришло в голову.

- Папа?

- Да, папа, папа. Он там медведя караулит, а как без ружья, верно?

- Верно, - согласился мальчишка.

- Вот он меня и послал.

- Я маму позову.

- А где мама?

- У соседей.

- Позови.

Мальчишка убежал. Хопер схватил патронташ и быстро вышел, скользнул в кустарниковую поросль за домом.

Он не шел, а летел по лесу, как на крыльях, в радостном возбуждении. Удача в самом начале предвещала полную удачу.

Лес в этом месте был редкий. Пришлось уйти в него поглубже и сделать изрядный крюк, прежде чем он вышел на знакомую дорогу, ведущую к новому вахтовому участку.

Еще через полчаса он увидел брошенные на дорогу мотки колючей проволоки. Трава на обочине возле этого места была вся измята, и Хопер понял: то самое место, где медведь задрал конвоира и где его должны были дожидаться Рыжий и Паря.

Хопер прошелся немного вперед, потом столько же назад, никаких следов своих подельников не обнаружил. Снова вернулся к куче проволоки, сел на землю и стал ждать, положив ружье себе на колени. Хотелось лечь и подремать, как в бараке в это время. Но на солнце было жарко, а в тени донимали комары. Да и понимал он: спать нельзя, вдруг кто пойдет по дороге да увидит его.

Чтобы прогнать расслабляющую дремоту, принялся считать да осматривать патроны. И вскочил. Заряженных было всего четыре. Остальные - пустые гильзы, вставленные в патронташ.

Это открытие Хопра встревожило: накладка с патронами показалась плохим предзнаменованием. Он закинул ружье за спину, нервно прошелся по дороге и вдруг заорал:

- Ры-ыжий! Паскуда!..

Крик показался совсем не таким грозным, как он рассчитывал, а тонким, почти визгливым. В бараке кричать не приходилось, там внушительнее звучал его тихий бас, полный угрозы.

Зашуршали кусты, и на дорогу вышел Паря, всклокоченный, заспанный.

- А мы тебя заждались, - сказал он, широко зевнув.

- Это я вас заждался. Дрыхнете, гады!

- Сам велел на дорогу не выпячиваться. Так мы в сторонке. Приняли по маленькой, закусили и ждем.

- Закусили?!

Хопер бросился в кусты, откуда только что вышел Паря, увидел следы недавнего пиршества. Колбаса, которую он сгреб со стола у Дуба, искромсанная кусками, валялась в траве рядом с ломтями хлеба, с разорванными пачками печенья. Была и бутылка, наполовину налитая мутным самосвалом. Поодаль стояла алюминиевая кастрюля, явно стыренная с кухни. В ней темнели комья загустевшей пшёнки. А рядом с кастрюлей, закрыв лицо пустым вещмешком, спал Рыжий.

Хопер пнул его в бок, холодея лицом от злости, заорал:

- Разлеглись, мать вашу!..

- Ты чего, Хопер? - Паря попятился от него в кусты. - Мы тебя не забыли, оставили тебе...

- Что будете завтра жрать? А послезавтра? Помощнички! Катитесь обратно к чертовой матери!

Он замолчал, подумав вдруг, что обратно их отсылать никак нельзя: знают про золото, разнесут. Мелькнула мысль - не пожалеть двух патронов на этих двух паскуд. Только тогда на тайгу уж не спишешь, на нем повиснет мокрое дело.

Опомнившийся Рыжий не огрызался, молча ползал на коленях, собирал в вещмешок разбросанные продукты. Взял в руки бутылку, поднял странно сведенные к носу, виноватые, как у собаки, глаза.