Потом вертолет затих, должно быть улетел, и Красюк опять погрузился в странное забытье: все вроде бы слышал и понимал, но ничего не хотел. Не то чтобы вставать, бежать куда-то, прятаться, а даже шевелиться не было ни сил, ни желания.

Очнулся он от тихого шороха слева. Скосил глаза и резко отшатнулся, увидев скользящий совсем рядом пятнистый жгут гадюки. И заорал не столько от боли, сколько от брезгливого страха.

Издалека эхом донесся чей-то ответный крик. Кто-то звал кого-то. Сомнений не было: бандиты. Вот, значит, почему не слышно вертолета, сел, и теперь они ищут его.

"А, пускай! - вдруг отрешенно, как не о себе подумал Красюк. - Все равно подыхать!" Мысль о том, что по нему будут ползать змеи, показалась невыносимой. Он дотянулся до автомата, валявшегося рядом, оттянул затвор и нажал на спуск.

Близкий выстрел оглушил. Но и потом, когда он разобрал даже шелест берез, голосов больше не слышал, как ни напрягался.

Он выстрелил еще раз. Затем затвор сухо щелкнул: в рожке кончились патроны.

"Все! - подумал Красюк. - Теперь совсем все!.." Решил, что отдаст бандитам спрятанное золото, лишь бы взяли с собой в вертолет, спасли. Мысль о том, что бандитам он не нужен ни с золотом, ни без золота, на этот раз не пришла в голову.

- Эй! Где ты? - послышалось неподалеку.

- Здесь! - прохрипел Красюк.

Испугавшись, что его не услышат, крикнул громче, дернулся от боли в груди, закашлялся. Кашлять было еще больнее. Верхушки берез над ним вдруг почему-то начали валиться. Боясь, что потеряет сознание, он попытался приподняться, опираясь на локоть. Сквозь муть, застилавшую глаза, успел разглядеть человека, вышедшего из-за соседнего куста. На нем был не камуфляж, а серая рабочая брезентуха...

* * *

Поселок Горный появился на картах в пору комсомольских ударных строек. Ему хотели дать имя Гордый, но бумага, предлагавшая такое претенциозное название, на неисповедимых чиновничьих путях попала в руки какого-то скромника, и орлиная комсомольская мечта была поумерена.

Своему названию Горный не совсем соответствовал, поскольку никаких гор возле него не было, только сопки, да и те далековато. Правда, там, в сопках имелись горно-обогатительные комбинаты с маленькими поселками возле них, этакими микрогородами, но все они носили ничего не говорящие приезжим строителям названия эвенкийских и нанайских стойбищ, находившихся некогда на этих местах.

Поселок рос быстро, обзавелся своим горно-обогатительным, а затем деревообрабатывающим комбинатом, стал райцентром, поскольку к нему вела сносная дорога и чиновники из краевого центра могли без труда добираться сюда. Административный статус ускорил жилищное строительство, тайгу раздвинули ряды пяти - и семиэтажных домов, поднялись серебристые мачты высоковольтки, засверкали рельсы узкоколейки. Светлое будущее Горного просматривалось на многие годы вперед, и местные жители, да и власти тоже, все чаще поговаривали о том, что пора уж поселку стать полноправным городом.

Но тут подоспели перестройка и подготовленный ею развал. Трубы комбинатов перестали дымить, на улицах появились праздношатающиеся безработные, и мечты вчерашних комсомольцев-энтузиастов быстренько скатились с гордых высот к простеньким желаниям чем-нибудь торгануть, чтобы не протянуть ноги. И если бы не соседство воинских частей, хоть и уменьшившихся в числе, если бы не разные подразделения исправительно-трудовых колоний, количество которых даже увеличилось, несостоявшемуся городу пришлось бы совсем плохо.

Горный жил странной виртуальной жизнью. Половина его жителей нигде не работали, но на местном базаре, расширившемся вдвое, шла бойкая торговля. Музей комсомольской славы закрылся, как говорили остряки, на вечный ремонт. Громадный кинотеатр - плод недавней гигантомании - превратился в мебельный салон, куда люди ходили не покупать, а лишь любоваться импортными спальными гарнитурами. Монументальное здание бывших райкома и райисполкома, размерами и помпезной архитектурой олицетворявшее незыблемость единовластия, обвешалось разномастными вывесками бесчисленных офисов, в которых в тараканьем шелесте компьютеров подсчитывались невесть откуда бравшиеся доходы. Жилые районы поселка потихоньку пустели - люди разъезжались кто куда, зато местная гостиница - отель, как она теперь именовалась, - была всегда переполнена приезжими.

Гостиница выходила фасадом не площадь Славы. Шесть монументальных колонн над высокой лестницей, ведущей ко входу, поддерживали широкий балкон, в летнее время уставленный столиками частного ресторана. Здесь всегда было пусто, и поселковые мужики гадали, на какие шиши существует ресторан, если в него никто не ходит?

Но в этот теплый летний день посетители в ресторане были. Два человека совсем не таежного вида - в черных пиджаках, белых сорочках и при галстуках - сидели за угловым столиком и тихо беседовали. Столик был почти пуст, если не считать двух тарелок с кровавыми отбивными, вазочки с красной икрой и одной-единственной чуть початой бутылки шампанского.

- Иван Иванович, вы же гость. Может быть, нашей попробуем, женьшеневой? - спросил тот, что сидел спиной к балконным перилам, подобострастно глянув из-под густых черных бровей на собеседника.

Сам он предпочел бы "шипучей моче" бокал доброй таежной настойки. Но нельзя было своевольничать, не тот случай.

- В другой раз, - холодно ответил гость.

- Будет ли другой-то раз?

- Будет.

- Когда?

- Терпеливых Бог любит, господин Плонский. Вам ли не знать этого?

Слова Ивана Ивановича можно было понять по-разному. И Плонский понял так, как ему хотелось: значит, на вопрос о том, чтобы ему, заместителю прокурора района, занять место отсутствующего прокурора, там, наверху, смотрят положительно. Для того и прибыл сюда столичный гость, чтобы на месте поглядеть, достоин ли претендент.

Кем был этот человек, Плонский не знал. Но ему позвонили свои люди, сказали, что в Горный выехал некто Иван Иванович Иванов - "тоже служитель Фемиды", которого надо принять по первому разряду. И он принимает. Хотя не знает ни должности, ни настоящего имени столичного гостя. Ведь без бинокля видно, что этот человек такой же Иван Иванович, как он, Плонский, - Дерсу Узала.