Медленно и величественно за стеклянной стеной поворачивался огромный глобус. Под ним циферблаты показывали поясное время. А на глобусе были обозначены мировые события.

Харингтон остановился перед дверью и осторожно заглянул внутрь, смущенный и озадаченный яркостью и сиянием. Затем медленно сориентировался. Рядом с лифтом висела доска объявлений. На ней ничего не было. На двери обнаружилась табличка:

ХАРВИ

прием с 9 до 5 ежедневно

Харингтон пересек помещение и остановился перед списком кабинетов. Изогнув шею, он отыскал нужное имя.

СЕДРИК МЭДИСОН. 317 к.

Он отвернулся от доски и нажал кнопку лифта.

На третьем этаже лифт остановился. Харингтон вышел. Слева от него тянулась длинная линия кабинетов.

317 кабинет оказался третьим. Дверь в него была открыта. Харингтон вошел. За столом, заставленным стопками книг, сидел человек. Груды книг лежали на полу и на полках вдоль стен.

— Мистер Мэдисон? — спросил Харингтон.

Человек поднял голову от книги.

И неожиданно Харингтон оказался вновь в дымной темной будке, где когда-то давно разговаривал с безликим незнакомцем. Но тот больше не был безликим. Харингтон узнал его по исходящей волне мощного внушения, по какому-то почти неприличному чувству собственного бессилия.

— Харингтон! — воскликнул безликий человек, который теперь приобрел лицо. — Как хорошо, что вы пришли! Невероятно, чтобы мы с вами…

— Да, невероятно.

Он едва сознавал, что говорит. Он ответил автоматически, как автоматически протягивают руки, чтобы спастись от удара — простой защитный механизм.

Мэдисон встал, и, обходя вокруг стола, пошел ему навстречу. Если бы Харингтон мог повернуться и бежать, он сделал бы это. Но он не мог. Он был ошеломлен, он онемел, у него не осталось ни одного движения, кроме автоматических жестов вежливости, выработанных в нем тридцатью годами аристократической жизни.

Он знал, что лицо его невозмутимо и вежливо, и был благодарен судьбе за это. Ни в коем случае он не должен был показывать, что узнал своего собеседника.

— Невероятно, что мы с вами никогда не встречались, — сказал Мэдисон. — Я прочел все, написанное вами, и мне все ужасно понравилось.

— Вы очень добры, — сказала спокойная и невозмутимая часть Харингтона, протягивая руку. — Это моя вина, что мы никогда не встречались. Я вел слишком затворническую жизнь…

Он ощутил в своей руке ладонь Мэдисона и почти конвульсивно сжал пальцы. Рука редактора оказалась сухой, холодной и очень похожей на клешню. Этот человек был подобен грифу: тонкая сухая кожа, плотно обтягивающая череп, проницательные беспокойные глаза, совершенное отсутствие волос, рот, подобный ножевой ране…

— Вы должны присесть, — сказал Мэдисон, — и побыть немного со мной. Нам есть о чем поговорить.

В комнате был лишь один стул, свободный от книг. Харингтон неловко сел, во рту у него все еще было сухо от страха.

Мэдисон снова вернулся на свое место и наклонился над столом.

— Вы очень похожи на свою фотографию, — заявил он.

Харингтон пожал плечами.

— У меня хороший фотограф.

Он чувствовал, как медленно возвращается к жизни, как оцепенение проходит, и две части его существа снова сливаются, становясь одним человеком.

— Мне кажется, — сказал он, — что здесь у вас преимущество передо мной. Не могу припомнить, чтобы видел когда-нибудь ваше фото.

Мэдисон шутливо погрозил ему пальцем.

— Я анонимен, — сказал он. — Вы, конечно, знаете, что все редакторы лишены лица. Они не должны навязывать себя общественному мнению и сознанию.

— Это, несомненно, ошибка, — возразил Харингтон, — но, поскольку вы считаете, что так лучше, не буду спорить с вами.

Он почувствовал порыв паники: замечание об безликости редактора не было похоже на простое совпадение.

— А теперь, когда вы пришли, чтобы повидаться со мной, — сказал Мэдисон, — я полагаю, что это связано со статьей в утреннем выпуске?

— Вы правы, — спокойно сказал Харингтон. — Именно поэтому я здесь.

— Надеюсь, вы не очень сердитесь?

Харингтон покачал головой.

— Вовсе не сержусь. В сущности, я пришел поблагодарить вас за ту помощь, что вы оказали мне. Я уже думал об этом. Я говорил себе, что я должен это сделать, однако…

— Однако, вы беспокоились из-за своей ответственности перед читателями. Может быть, даже перед самим собой?

— Писатели редко замолкают. По крайне мере — добровольно. Это не по правилам.

— Но это было очевидно, — возразил Мэдисон. — Такое решение казалось настолько соответствующим вам, что я не мог сопротивляться. Наверное, я даже хотел повлиять на вас. Вы так прекрасно изложили в своей последней книге то, что говорили уже много лет назад, что было бы стыдно пытаться что-то добавить. Совсем другое дело, если бы вы нуждались в деньгах и ради них продолжали писать, но ваши гонорары…

— Мистер Мэдисон, что бы вы сделали, если бы я выразил протест?

— Мне пришлось бы публично извиниться перед вами. И я постарался бы сделать это самым лучшим образом. — Он встал и снял со стола стопку книг. — Я просматривал ваши последние книги и кое-что мне хотелось бы с вами обсудить.

«Конечно, он — ключ, — думал Харингтон, глядя, как Мэдисон листает книги. — Но он и нечто большее, этот Седрик Мэдисон!»

Он знал, что должен как можно быстрее выбраться отсюда, и в то же время это нужно сделать так, чтобы не возбуждать подозрений. А пока что, напомнил он себе, надо продолжать играть роль писателя, культурного человека, последнего джентльмена.

— А, вот оно! — с торжеством воскликнул Мэдисон. Он заторопился к столу, сжимая в руке книгу. — Вот здесь, в главе шестой, вы пишете…

Луна садилась, когда Харингтон миновал массивные ворота и направился по дорожке к прекрасному белому зданию на холме.

Он вышел из машины и поднялся по широким каменным ступеням, ведущим к его дому.

Добравшись до вершины, он остановился, чтобы взглянуть на освещенный луной склон, заросший травой и тюльпанами, белеющими березами и темными вечнозелеными растениями. Он подумал, что на такие пейзажи человек должен смотреть как можно чаще — захватывающий дыхание миг призрачной красоты, момент, вырванный из вечного движения от рождения к смерти.

Он гордо стоял на вершине, позволяя лунной красоте ночи вливаться в его душу.

«Это, — сказал он себе, — одно из тех непостижимых мгновений жизни, которые невозможно предвидеть, а впоследствии оценить или проанализировать…»

Он услышал, как открылась дверь, и медленно повернулся.

На пороге стоял старый Адамс. Его фигура вырисовывалась в свете ночника, стоявшего на столе в прихожей. Снежно-белые волосы были взъерошены и сверкали вокруг головы, как ореол. Одной рукой он запахивал на груди халат.

— Вы так поздно, сэр, — сказал Адамс. — Мы беспокоились.

— Простите. Меня сильно задержали.

Адамс посторонился, пропуская его в дом.

— Вы уверены, что все в порядке, сэр?

— О, совершенно уверен. Я навещал Седрика Мэдисона из «Ситуэйшн». Он оказался отличным парнем.

— В таком случае, я снова пойду в постель, сэр. Зная, что вы в безопасности, я усну спокойно.

— Не беспокойтесь. Спасибо, что подождали меня.

Он стоял у двери в кабинет и смотрел, как Адамс медленно поднимается по лестнице. Потом вошел в кабинет и включил свет.

Комната сомкнулась вокруг него с привычной близостью, с запахом комфорта и ощущением того, что он дома. Он стоял, глядя на ряды обтянутых кожей книг, на аккуратный стол, на старое удобное кресло, на глубокий мягкий ковер.

Снимая пальто, он ощутил в кармане сложенную газету. Удивленный, он достал ее, развернул, и в глаза сразу бросился заголовок. И тут же все в комнате мгновенно и странно изменилось. Комната больше не была аккуратным святилищем, а просто рабочим кабинетом пишущего; не обтянутые кожей элегантные тома стояли на полках, а неровные ряды растрепанных, с халатно загнутыми страницами, книг. А ковер больше не был старинным и глубоким он превратился в дешевый новый ковер фабричной работы.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: