И совсем как-то иначе, счастливо, по-девичьи, закинув руки за голову, Ольга сказала вдруг.

— Я на сеновале спать стану. А по утрам буду бегать на речку купаться. У нас вода в реке ледяная. Поедем?

— Поедем.

— Я знала, что поедешь. Давай выпьем, за… счастье. Оно есть, я верю. Мне прямо не терпится скорей начать действовать.

Выпили.

— Хорошо? Ты не кисни.

— Хорошо, Ольга, ты же знаешь, хоть ты и натрепалась тут, что любви нет. Есть.

— Ну и слава богу! И со спокойной душой заснем. Иди скажи хозяйке, что жена приехала… А то я не люблю так. А завтра проснемся и начнем действовать. Я готова. Будем ходить завтра за всякими бумажками, выписываться… Получим самую глупую справочку — уже что-то сделали, радость. Верно? А потом поедем. Будут мелькать деревеньки, маленькие полустанки… Будут поля, леса… Урал проедем. Потом пойдет наша Сибирь… Я раздеваюсь. Иди говори. Мы потушим свет и еще поговорим. А потом заснем.

Петр пошел объявлять хозяйке, что приехала жена.

Он обалдел от счастья, самому не терпелось начать подробно-подробно думать и говорить о том, какую можно прекрасную жизнь создать. «Господи, послала же мне судьба такого… непутевого, родного человека!»

Дорогой Ольга смеялась и дурачилась, рассказывала Петру в коридоре анекдоты. Петр, чтобы не обижать ее, смеялся. Смешно было не всегда. Беспокоила некая надсадность ее веселья; Ольга как будто заставляла себя веселиться. А то подолгу молча сидела у окна. О чем думала, непонятно. Петр уставал от этих перемен, сам тоже частенько задумывался. «Ненадолго ее хватит», — приходила мысль. Но все забывалось, когда Ольга ласково смотрела на него.

— Славный мой… — говорила она. — Все бросил — поехал. Куда!

В Крутоярское с дороги дали телеграмму. Подписали: «Ольга. Петр».

На вокзале их встретил Фонякин.

Петр не сразу узнал его. Стоял на перроне высокий, болезненно худой человек в легком кожаном пальто. Смотрел на них веселыми внимательными глазами.

— Здравствуйте, здравствуйте, — сказал глуховато. Неловко обнял дочь, ткнулся ей в щеку, Ивлеву подал руку и тут только сам едва узнал его. — А-а!.. Вот как? Ну, вот… видишь. Здравствуй. Пошли.

Петр нес чемоданы, наблюдал сбоку за Ольгой. Ольга присмирела, не смеялась. Зато ему сделалось отчего-то весело.

«Какого черта я унываю?» — подумал он.

До Крутоярского доехали за час с лишним. Дорогой мало-помалу разговорились.

— Как приехали-то? — спросил Фонякин.

— В смысле — на чем, что ли? — не поняла Ольга. — На поезде.

— Насовсем или в гости?

Ольга посмотрела на мужа, сказала твердо:

— Насовсем.

Фонякина, чувствовалось, обрадовал такой ответ. Он сидел впереди, разговаривал не оборачиваясь.

— Ну вот, — сказал тихо.

— Мама здорова?

— Ничего.

— А ты?.. Худой какой-то. Не болеешь?

— Работы много, — уклончиво сказал Фонякин. — Я теперь директор совхоза.

Петр заметил, как смотрит на Ольгу шофер Фонякина, крепкий парнина лет двадцати пяти — двадцати шести: с изумлением. Ольга раза два перехватила взгляд шофера, усмехнулась сама себе.

«Ах, как нравится, когда на тебя так смотрят!» — не без досады подумал Петр.

…Вечером собрались к Фонякиным гости.

Ивлев отвык от сельских людей. Впрочем, к таким сельским людям он и не привыкал никогда — это было районное начальство: парторг совхоза, ветврач, директор школы, второй секретарь райкома… Все с женами. Были какие-то родственники Фонякиных. Всего человек двенадцать. Петр с интересом присматривался к ним; и к нему тоже присматривались.

Особенно весело не было. Мужчины разговаривали о предстоящей партконференции, про общих знакомых, о командировках. Женщины колготились на кухне. Ивлев рассматривал толстый семейный альбом Фонякиных. Перелистал один раз, закурил и стал листать сначала. Ольга в какой-то из комнат (их в доме было четыре) приводила себя в порядок.

За столом оживились. Выпили. Фонякин тоже выпил, хотя жена пробовала удержать его.

— Что ты? — сказал Фонякин. — Сегодня положено.

Петр пил много, чем неприятно удивил тещу, полную молодящуюся женщину. Пил, но почему-то не пьянел. Люди нравились ему. Он только не знал, о чем говорить с ними. Старался улыбаться, поддакивал.

Ольга была весела. Ивлев пригляделся и понял: притворяется, не хочет обижать родных.

Завели патефон, пошли танцевать.

Фонякин с Ивлевым ушли в соседнюю комнату, незаметно прихватили с собой бутылку вина.

— Потолкуем, — сказал Фонякин. — Вот тут жить будете. Ничего?

Петр оглядел комнату.

— Хорошо, чего еще надо.

— Пока… А там видно будет. Садись.

Закурили. Выпили молча по рюмке.

— Что делал это время?

— Работал.

— Столярничал?

— Да.

— Сама нашла тебя?..

— Сама.

— Ну и как? Как теперь думаешь? — Фонякин имел в виду дочь.

— Если в двух словах: по-моему, дело идет к лучшему. Не сразу, наверно… Не знаю, по-моему, она взялась за ум. Я верю. Учиться хочет.

— Здесь тоже столярничать думаешь?

— А что еще?

Фонякин налил по рюмке. Оглянулся на дверь.

— Не прихватят нас с тобой?

— Нельзя пить?

— Дэ-э… Давай.

Выпили.

— Кхэ… А где столярничать хочешь?

— В МТС.

— В РТС. Эмтээсов нет теперь.

— Ну в РТС. Какая разница.

Помолчали.

— Рад, что приехали, — сказал Фонякин. — Старею, наверно… Сны какие-то дурацкие вижу.

— Одна она у вас была?

— Она не говорила?

— Нет.

— Сын был… Убит под Курском. Николай. Ступай позови ее… Пусть споет. Охота послушать.

Ольга вошла в комнату, вопросительно посмотрела на отца.

— Садись, дочь. Давно не виделись… — просительная нотка прозвучала в голосе Фонякина; и весь он был какой-то беспомощный перед крупной, красивой дочерью.

«Оба мы перед ней какие-то… маленькие, — признался себе Петр. — И не знаем, что делать. Вот человечина!»

— Спеть?

— Спой. Сейчас я гитару принесу, — Фонякин встал и вышел из комнаты.

— Сдал крепко отец-то, — сказал Петр.

Ольга, уперев руки в бока, задумчиво смотрела в темное окно. Ничего не сказала.

— Покажи брата, — попросил Петр.

Ольга показала глазами на портрет (увеличенную фотографию) молодого круглолицего, до удивления похожего на Ольгу парня в офицерской форме. Взгляд такой же — прямой, твердый, открытый. Петр вгляделся.

«Он бы сумел с ней поговорить», — подумал невольно.

Фонякин принес гитару, неумело тренькнул струнами, подавая ее дочери.

— Твоя. Помнишь?

— Помню, — Ольга взяла гитару, села на стул, положила ногу на ногу. Тесная юбка чудом не затрещала.

— Что желаете? — посмотрела с усмешкой на отца и мужа. Когда она так усмехалась, у нее отчетливо обозначались темные усики над ярким, капризно очерченным ртом.

— Чего-нибудь, — сказал Фонякин.

Петр всего раза два слышал, как она поет: хорошо, ему очень нравилось.

Ольга настроила гитару, подумала. Посмотрела на отца, на мужа… И запела негромко:

При первых же звуках песни у Петра сделалось хорошо на душе; уютно стало в комнате. Пела Ольга низким, чистым голосом, просто, будто нехотя. Но голос шел от сердца, и так был он дорог!.. Полузабытое, редкое чувство далекой молодости — когда хотелось отчего-то вдруг заплакать — вспомнилось.

Гитара задумчиво гудела.