Вот она делает глоток из маленькой чашки, оставив на ней широкий бордово-коричневый отпечаток губ. Вместе с тем Эмри делает вид, что думает над вопросом. На самом деле она вспоминает себя раздетой и лежащей на кровати в собственной комнате в окружении десятка зеркал. Её глаза широко раскрыты, её руки обнимают талию. Несколько минут назад он пообещал никогда её отсюда не выпускать (ха). Вовсе незачем было давать невыполнимые обещания. Это его обещание было практически так же жалко, как и его рыдания за закрытой дверью. Нет, второе было всё-таки более жалко.

«Да, — наконец отвечает она, делая ещё один маленький глоток, — это был фиктивный брак. Я собирала информацию для комитета. И сам бы он об этом не догадался, если бы его начальник не узнал, что я периодически бываю в техническом отделе, и не сложил два и два».

«Конечно я помню, что именно он сказал, — Эмри ставит чашку на столик справа от себя и потягивается, пытаясь более удобно устроиться в кресле. — Он сказал: «Так ты считаешь всех, кто имеет отношение к корпорации, преступниками? А что ты скажешь обо мне?» Она довольно удачно передразнила его тон.

«Что ещё? Ну, он пообещал сделать так, чтоб у меня были хоть какие-то реальные причины его ненавидеть».

Эмри не может удержаться от улыбки. Это она была жертвой? Ей не было никакой нужды ему мстить, он сам сделал себе настолько плохо, что ей пришлось бы очень постараться, чтобы повторить его успех.

«Что я испытывала? — задумчиво переспрашивает она. — Ну, мне было больно. Страшно было в самом начале, когда я думала, что он хочет меня убить. Потом уже нет».

«А, мои чувства? — Эмри молчит и смотрит на маленькие руки женщины напротив. — Удивление, пожалуй. Я была удивлена».

Она хотела сказать и про отвращение, но передумала, поскольку эта линия могла привести к нежелательным для неё вопросам. Но именно с этим чувством она вспоминала: он умоляет её остаться, он пишет ей каждые пять минут, пока она не блокирует его. И (она очень живо себе это представляла) когда ему в руки легло бумажное письмо от неё, как он, должно быть, надеялся обнаружить там хоть что-то, говорящее о прощении. Она скачала и распечатала самое шаблонное и бездушное письмо, какое только смогла отыскать, и положила его в конверт, даже не подписав. Она объявила о том, что расторгает свой брак с ним. Эмри понимала, что это было абсолютнейшей блажью, ей совсем не обязательно было вообще что-либо ему писать, у неё были совершенно новые документы и совершенно новая жизнь. Но всё же она не удержалась.

Ей вовсе не хотелось объяснять сидящей напротив женщине, почему, получив ответное письмо, она не выбросила его, а внимательно прочитала. Это было не её дело. Это было вообще ничьё дело, кроме самой Эмри. Глаз спотыкался, цепляясь за корявые, нелепые, откровенно истерические обвинения в адрес корпораций, комитета и чуть ли не злого рока в том, что между ними произошло, перемешанные с признаниями в любви и подспудными обвинениями её самой не то в испорченности, не то в нечестности, но Эмри читала весь этот бред до самого конца.

Так, одно за другим, он отправит ей ещё восемь писем, пока не отчается получить от неё хоть строчку в ответ.

Их отношения закончились предсказуемо, так, как только и могли закончиться такого рода отношения. Финал истории был, увы, с самого начала известен всем, кроме её участников: Шэда и правда знала лучше, к чему может привести связь с сотрудником корпорации. Принадлежность к MJ была клеймом, и только Эмри в своей слепоте не замечала того, что Гений ничем, кроме неуверенности в себе, не отличается от других сотрудников корпорации. Он точно так же ощущал свою безнаказанность, он точно так же подозревал её в корыстных мотивах, как любой другой в MJ, с кем бы ей могло не посчастливиться вступить в брак. Все её взгляды, всё её вызывающее поведение свидетельствовали теперь против неё, и Гений готов был верить кому угодно, только не ей.

Он просил о прощении, но тут было нечего прощать. Он был уверен, что нанёс ей непоправимое оскорбление и что она теперь переживает из-за того, что он и так давно мог с ней сделать. Отказала бы она ему? Эмри вовсе не была в этом уверена ни тогда, ни сейчас. Но Гений не слишком хорошо её понимал, и поэтому невольно переносил собственные чувства на неё: а он-то, конечно, страдал, испытывая крайнюю степень стыда за потерю самообладания и угрызения совести за то, что, как ему казалось, сделал ей больно.

Но разве в этом было дело? Тут нечего было прощать, потому что произошедшее практически никак не отразилось на Эмри. Гению было далеко до её психической устойчивости, кому угодно было до неё далеко. Эта её устойчивость была настолько выдающейся, что Эмри порой считала нужной скрывать её от окружающих, в том числе и от комитетского психолога, с которым ей пришлось общаться перед приёмом на работу.

Тут нечего было прощать, потому что это глупое и жалкое проявление бессилия с его стороны, ничего не сломав в Эмри, перечеркнуло всякую возможность продолжения отношений. Эмри даже не очень понимала, как он представляет себе её возвращение: он больше не верил ей, считая, что Эмри не просто его обманывала — она его предала. Гений в этом не разуверился, что было очевидно по его письмам. Впрочем, как бы он мог в этом разувериться? Она, не имея другого выбора, отомстила ему, сделав его обвинения в предательстве справедливыми. Что ж, если бы она могла попасть в комитет, не передавая никаких известных ей секретов, она бы и мстить не стала, настолько ровно она воспринимала произошедшее.

Этот срыв масок был, пожалуй, самым отрезвляющим, что когда-либо случалось с Эмри: в тот день она поняла, что мир, отношения, мотивы поступков гораздо прозаичнее, проще, чем ей прежде представлялось. За любым благородством и бескорыстием всегда стоит что-то ещё, и, конечно, все эти мнимые чувства, безразличные к разности взглядов и социального положения, которые она вообразила себе, — не более чем иллюзия. Эмри вдруг впервые со всей ясностью поняла, что Гений — не тот зажатый и потерянный мальчик, каким она видела его прежде, он — в первую очередь представитель корпорации, приёмный сын одиозного Мелджена, он, наконец, мужчина, — чьё самолюбие она так долго и старательно уязвляла. И с той же ясностью Эмри поняла, кто она: не жена Гения, не одна из многих женщин, так рвущихся в пределы внешнего города, и, уж само собой, не жертва насилия. Всё, что было в ней настоящего, неотделимого от неё, заключалось в её убеждениях.

— Мне иногда кажется, — оторвал её от мыслей гуляющий по подвалу туда-сюда Моррван, — что тебе совсем жить надоело. Скажи мне, какого чёрта мы вообще сюда полезли?

— Мы же хотели узнать, что не так в Третьем секторе, — ну, вот и узнаем, — Эмри, сидящая на груде каких-то кирпичей и досок, пожала плечами.

— А ты не думаешь, что нас тут застрелят и тут же и закопают? И я не понимаю, почему ты сразу не связалась с Меженовым, когда всё это произошло.

— Да что ты так волнуешься? Если б нас хотели убить, сразу же и убили бы. Но это было бы самым глупым, что с нами вообще можно сделать.

— Да кто его знает, — Моррван перестал нарезать круги и остановился рядом с ней, — что у них на уме. Положение у них, думаю, не очень.

— Тем более, — она подвинулась, приглашая его сесть рядом. — Комитет по этике создан, чтобы защищать права человека. Эти люди в отчаянно плохом положении, и мы должны понять, как им можно помочь. Это наша обязанность и весь смысл существования комитета.

— Знаешь, Эм, вряд ли кому-то станет лучше, если комитет так бездарно лишится сразу двоих из тринадцати членов. Хочу сказать, что ты просто отмороженная.

— Спорим, мы вернёмся в корпорацию сегодня до восьми вечера? — она протянула ему руку, предлагая заключить пари.

В этот момент люк наверху открылся и их окликнули.

Преодолев шаткую деревянную лестницу, они вновь оказались на первом этаже. Там и на этот раз не оказалось почти ничего примечательного: всё та же многослойная пыль, длинный стол с треснувшей столешницей и несколько разномастных стульев. Правда, теперь в доме было настолько много людей, что казалось, ветхая деревянная постройка обрушится, если хоть кто-то из них сделает неосторожное движение, заденет стену или неудачно наступит на одну из досок пола.